Накануне отъезда Томми спустился с Марио в раздевалку — достать из шкафчиков позабытые вещи, а Папаша Тони и Анжело помогали Люсии переносить пожитки в трейлер, где Сантелли жили во время гастролей.

— Забавно, — сражаясь с завязками защиты на запястье, Марио оглядел пустынный зал. — Теперь здесь никого не будет до следующей зимы. Разве что Барбара зайдет поработать на станке, или Клэй приведет приятелей поиграть на трамплине… А так, мы словно упаковали это место и забрали с собой.

Томми робко улыбнулся. Он прекрасно знал, что Марио имеет в виду. В свой первый день здесь Томми ощутил, что тут — в пустой холодной комнате — лежит сердце дома, и Марио тоже это говорил, показывая слова старого Марио ди Санталис на стене. Но теперь Томми понимал, что оно вовсе не на стене. Сердце дома было в нем. В них всех. Он начал было говорить об этом, но запнулся и с трудом сглотнул. Нужных слов не хватало, а если бы они и были, то все равно выглядели бы банальными. Марио стоял рядом в носках, ленивый и улыбающийся. Улыбка, зарождаясь в глазах, озаряла все лицо.

В эту секунду Томми буквально разрывался от наплыва чувств. Он был одним из них. Он принадлежал к семье. Казалось, вся его жизнь изливалась сейчас в страсть, яростнее, чище и сильнее которой он не знал и едва ли когда-нибудь познает снова. Опять подняв глаза, Томми тоже улыбнулся, переполненный счастьем. Ему очень хотелось что-нибудь сказать. Просто чтобы Марио понял, что он чувствует. Но выразить подобные чувства Томми не умел.

— Мы будем давать представление, как Джонни и Стел? — спросил он вместо этого.

— Конечно. Как всегда.

— Куда пошел Джо?

— За купонами на бензин. Мы собирали их всю зиму, но лишние не помешают. Ты же знаешь Папашу Тони… он не станет ничего покупать на черном рынке. Джо вот так приобрел немного, и я думал, Папаша его на клочки порвет.

Воцарилась тишина.

— На самом деле, — начал Марио, — не стоило Анжело так наскакивать на Люсию с этими костюмами. Знаешь, мы с Джонни не особенно ладим, но я готов простить ему практически все за то, что он сделал для Люсии в этом году. Пригласил ее поработать с ним — не Папашу, не Анжело, а именно ее. Порой Джонни ведет себя как полный мудак, но он может быть чертовски славным.

— Я думал, Люсии все это страшно надоело, — заметил Томми.

— Она и тебя облапошила? — Марио нежно улыбнулся. — Да она в лепешку разобьется, чтобы номер получился хорошим. Вот почему поступок Джока был таким достойным. Он ушел из семьи, прикидывается, будто ему на всех наплевать, но он единственный из нас, у кого хватило любезности на такой ход.

Люсия была величайшей, ты знаешь. И она об этом помнит, пусть даже и делает вид, будто в голове у нее нет ничего, кроме опасений, как бы спагетти не остыло.

Марио прислонился к стене.

— Я помню день, когда до Люсии в полной мере дошло, что она больше никогда не будет летать. Она не вылезала из больниц… гипс, операции, всякая фигня… Но постепенно чудесным образом выздоровела. Притом что доктора в один голос предрекали ей инвалидность на весь остаток жизни. Но ей стало лучше, она вышла на манеж и даже репетировала с нами пару недель. Мы все видели, что плечи задают ей жару, но она никогда не жаловалась. Иногда уходила наверх и плакала, но вслух ничего не говорила. А однажды спустилась и спросила: «Все плохо, Папаша?». Тот только качнул головой и ответил: «Шея твоя, cara». А она возразила, что нет, шея как раз нас всех. И добавила: «А в этом году в номере все трое детей». А потом — чтоб мне провалиться, Том! — я единственный раз в жизни услышал, как моя мать выругалась. Она сказала: «Черт подери, я с таким же успехом могла бы быть на костылях. За что мне все это?». Потом она вышла из зала, и следующие три года ноги ее на паркете не было. Только в последние пару лет она начала приходить посмотреть на детей. Всегда молча, без жалоб. Только по мне, так уж лучше бы она жаловалась — нам было бы легче.

Марио со вздохом выпрямился.

— Ну, вроде как все. Отнесешь полотенца в стиральную машину?

Томми вскинул голову:

— Кто там на ступеньках?

В раздевалку вошел Анжело.

— Трейлер готов. Надо собирать что-то еще? Уверены? Хорошо, мы с Папашей вечером все вынесем, — он окинул помещение взглядом. — Все прибрано… Значит, Люсии незачем будет сюда спускаться. На следующей неделе кто-нибудь вымоет пол.

В холле к ним присоединилась Барбара.

— Марио, Люсия хочет, чтобы ты остался на ночь. Говорит, если уедешь к себе, придется утром задерживаться лишний час.

Марио пожал плечами.

— Без проблем. Только Эдди позвоню. Сдаю свою квартирку одному парню из балетной школы…

— Я его знаю?

— Вряд ли. Эдди Кено.

— Я его видела, — возразила Барбара. — Такой круглолицый, с темными кудрями, который танцевал Дроссельмейера в «Щелкунчике» в прошлом году?

Марио кивнул:

— Да, это Эд. Я так давно не видел, как вы ставите «Щелкунчика», что совсем забыл, что он там участвует.

— О нем вся школа болтала… разве мистер Корт тебе не рассказывал? Поднялся большой гам, потому что он хотел танцевать на пуантах — как Сергиев в Нью-Йорке.

— Настолько хорошо я его не знаю, Барби, — нахмурился Марио.

Даже Томми видел, что на лице его явственно читается настоятельная просьба оставить эту тему, но Барбара, не замечая, продолжала щебетать:

— Шуму было! Эдди заявил, что Нижинский танцевал в «Видении розы» именно так, и что глупо не позволять такого мужчинам. А Корт ответил, что в его балете только женщины танцуют на пуантах, — Барбара хихикнула. — Точнее, он выразился: «В