большевистский лозунг момента: «Хватит! Вы триста лет сосали нашу кровь!» – где подразумевались триста лет правления династии Романовых. Однако румяная, отнюдь не анемичная физиономия Пономарева обычно давала мне возможность начинать свою речь с шутки насчет несоответствия между его лозунгом и внешностью. После таких слов казаки, обладавшие хорошим чувством юмора, обычно взрывались смехом. В результате Пономарев от всей души ненавидел меня и теперь буквально облизывался в предвкушении расправы.

Председатель Совета саркастически обратился ко мне: «А что вы можете сказать, господин прапорщик?»

Я поднялся и произнес короткую речь. Я сказал, что батарея значит для меня больше, чем для любого из присутствующих в зале; я в ней родился и вырос и всегда говорил о ней «наша батарея»; с этими людьми я начал военную службу, но даже с ними я не могу сражаться против нашего законного атамана Каледина. В то же время я, разумеется, не хочу воевать против них и потому готов дать слово уехать домой на север, в Царское Село, и воздерживаться от участия в вооруженной борьбе до тех пор, пока батарея воюет на

стороне красных как единая часть (я был уверен, что это продлится недолго). Но если они меня арестуют, то я убегу и буду сражаться против них «с оружием в руках».

Выступление мое было чистейшим проявлением бравады, к которой так склонны девятнадцатилетние; оно было ошибкой, так как я имел очень смутное представление о том, как смогу бежать. Мне пришло в голову швырнуть в нападающих керосиновую лампу, стоявшую на краю соседнего стола; сгущались сумерки, и лампа была уже зажжена. Дальше я собирался сделать пару выстрелов чуть выше голов и броситься назад, в раскрытое окно, а там вскочить на одну из привязанных во дворе лошадей и скакать в ночь, на хутор моего ординарца, где, как я мог надеяться, мне помогут скрыться.

Когда я закончил говорить, Пономарев взревел: «Он насмехается над нами!» – и начал подниматься со своего места в переднем ряду с криком: «Сорвать погоны!» Это считалось для офицера высшим оскорблением, и революционные толпы в те дни нередко развлекались таким образом.

Моя правая рука, повинуясь инстинкту, метнулась к карману брюк и автоматическому пистолету в нем. Но я не успел его вытащить, как в задних рядах раздался истерический вопль: «Това-а-рищи! У него бомба!» Не знаю, кто кричал, но в голосе его было что-то, что заставило Пономарева и еще пару казаков, которые начали подниматься с мест, плюхнуться обратно на стулья. Я остался стоять, держа руку в кармане.

Председатель Совета рядом со мной сделал вид, что занят какими-то бумагами на столе. Полковник Суворов поднялся, направился прочь и вышел из зала через вторую дверь – вела она в учительскую, откуда не было другого выхода. Зато лейтенант Хоперский встал и, хотя его никто не спрашивал и у него даже не было оружия, объявил о полном согласии со мной и остался стоять рядом. Это был очень тихий человек. Пару лет назад на германском фронте он получил контузию и на митингах никогда не участвовал в дебатах с рядовыми казаками. Именно поэтому его пропустили при допросе, хотя он был старше меня по званию. И вот теперь он показал характер.

Никакой реакции на его заявление не последовало, а председатель Совета вежливо спросил у меня, что на самом деле в моем кармане – бомба или револьвер? Я так же вежливо ответил, что любой, кто попытается напасть на меня, узнает об этом лично. После этого он предложил «перейти к очередным делам» и начал говорить о каком-то мелком хозяйственном вопросе. Однако из задней части комнаты до меня доносились фразы о том, что послали за револьверами к караульным возле полевых орудий; кроме того, несколько казаков вышли во двор школы и начали закрывать снаружи деревянные ставни окон за моей спиной. Я, совершенно очевидно, оказался в ловушке без малейших шансов на успешное бегство.

Немало офицеров в те дни, оказавшись в сходной ситуации, нашли выход в непреклонной решимости – они не сдались, перестреляли столько нападавших, сколько смогли, и оставили последнюю пулю для себя. Мне в тот момент такое поведение почему-то показалось глупым. Я не испытывал ненависти ни к кому из наших людей; большинство из них мне просто нравилось. В голове одновременно мелькало множество мыслей. Разумеется, у меня не было времени логически все обдумать, и действовал я скорее по наитию. Инстинкт подсказал мне, что, если я хочу выйти из сложившейся ситуации, не испытав личного унижения, мне, даже сдаваясь, необходимо удержать инициативу в своих руках.

Внезапно у меня возникла идея. Я шепотом сказал лейтенанту Хоперскому пойти в соседнюю учительскую и попросить полковника Суворова выйти и приказать мне сдаться. Через несколько мгновений Суворов появился в дверях и среди общего молчания, воцарившегося в зале при его появлении, приказал мне сдаться. Даже теперь я не смог удержаться от дерзости и громко спросил его: «В каком качестве вы мне приказываете? Как мой бывший законный командир?» Он ответил «Да». Я вручил ему свой пистолет и сказал, что, если он пройдет со мной ко мне на квартиру, я передам ему свою шашку.

Мы вышли из здания школы, и в темноте за нами последовало множество казаков. Суворов сердито выговаривал мне шепотом: «Сумасшедший мальчишка! Из-за вас нас всех чуть не убили!» Почему я не поступил так же, как он? Он продолжал говорить, что в первом же деле он поставил бы батарею таким образом, чтобы ее легко было расстрелять. Я молчал.

Хоперский квартировал в том же доме, что и я, так что проблема охраны нас после ареста не представляла особых сложностей. Ординарцы перенесли наши койки в одну комнату; пара караульных расположилась под окнами, а остальной караул разместился в соседней комнате.

Меня очень тронул визит шорника Кузнецова, которого допустили к нам как члена Совета батареи. Однако говорил он только о личном: вещи мои все равно со временем разграбят, так что не подарю ли я ему на память книгу йога Рамачараки, которую мы с ним читали и обсуждали несколько месяцев назад в обозе в селе Самострелы? Я, разумеется, подарил.

На следующее утро Хоперский и я под конвоем выехали в Каменскую, взяв с собой только небольшой сверток белья и туалетные принадлежности. Чтобы не спарывать с мундиров и полушубков[54] золотые косички погон, мы надели поверх всего этого еще широкие брезентовые плащи. До станции Глубокая мы ехали в конном фургоне (см. карту Д); затем, после долгого ожидания,