если по дороге в Лихую нам встретится еще один такой патруль, наш хозяин спрятал нашу форменную одежду под сеном на дне телеги, переодел нас в рабочую одежду и сказал, что отвечать, если в дороге нас остановят.

Предосторожности эти оказались излишними, и час спустя мы уже подъезжали к Лихой. В то время Лихая представляла собой всего несколько домов вокруг железнодорожной станции и депо, где можно было видеть стоящие под парами составы знаменитой «железнодорожной кавалерии» Чернецова.

Нас немедленно отвели к капитану Чернецову, и он долго расспрашивал нас о том, что мы видели в Каменской. Это была моя единственная встреча с легендарным партизаном, но я навсегда запомнил его как живого и очень энергичного человека, буквально излучавшего неиссякаемую нервную энергию.

Чернецов сказал мне, что на время запланированной им атаки на Каменскую берет меня к себе адъютантом. Вместо ответа, я снял с ноги сначала один сапог, потом второй. Чернецов только взглянул на мои пропитанные кровью носки и тут же сказал, что дает мне неделю отпуска на поправку здоровья; что его медики перебинтуют мне ноги; что через пару часов на Новочеркасск пойдет локомотив с одним вагоном, и мы можем уехать с ним.

Ожидая поезда, мы гуляли по платформе и болтали с партизанами об их рейде на Дебальцево и других недавних делах. Я встретил немало старых друзей и знакомых с севера, которые теперь служили у Чернецова. Артиллерией у него командовал капитан Шоколи из моего петроградского артиллерийского училища; наводчиком одного из его полевых орудий был мой одноклассник по царскосельской гимназии Соломон – он поступил в армию немного позже меня и успел стать всего лишь юнкером Константиновского артиллерийского училища. В целом большинство партизан Чернецова были добровольцами-неказаками, которым удалось пробраться на Дон с севера.

В белом партизанском отряде

У Хоперского в Новочеркасске были родственники, у которых он и остановился. Я же явился к бывшему своему батарейному командиру полковнику Николаю Упорникову. И он сам, и его семья очень тепло приняли меня. Жили Упорниковы в большом собственном одноэтажном каменном доме в центре города, куда поселили и меня. Я рад был возможности немного расслабиться, отдохнуть в относительной роскоши и рассказать о своих приключениях заинтересованным слушателям.

На следующий день пришли вести о том, что Чернецов взял Каменскую и обратил в бегство ее гарнизон из пробольшевистски настроенных казаков. В городе царило всеобщее ликование. Однако вскоре поступили очень плохие новости.

Чернецов попытался стремительно развить свой успех, но к его противнику подошли подкрепления из красногвардейцев; под командованием казацкого полковника Голубова они сосредоточились в районе железнодорожной станции Глубокая, недалеко от которой стояла наша батарея после возвращения с германского фронта.

Во время боя капитан Чернецов оставил свои поезда и лично возглавил обходной маневр части своей добровольческой пехоты. Однако при этом его самого обошли с фланга, отрезав пути отступления, после чего он был окружен и взят в плен. Бывший урядник нашей Гвардейской батареи Подтелков лично зарубил его своей шашкой. Сопровождавшие Чернецова офицеры тоже были убиты[57].

Я не мог не поблагодарить судьбу за свои стертые ноги; если бы не они, я тоже сопровождал бы Чернецова. Меня Подтелков точно бы не помиловал – позже я слышал, что при известии о моем успешном побеге из-под ареста в Каменской он пришел в ярость.

Через несколько дней в Новочеркасске объявился полковник Суворов; он пришел к Упорниковым, спросил меня и вручил мне с неловкой кривой улыбкой мой автоматический пистолет – тот самый, что я отдал ему при сдаче около недели назад, во время мятежа в Березове. В какой-то момент сражения при Глубокой, в котором погиб Чернецов, Суворову удалось бросить навязанное ему командование перекинувшейся на сторону красных Гвардейской батареей и галопом ускакать к белым.

Пока его не было, и Хоперский, и я успели в деталях рассказать своим друзьям о его предательском поведении, и теперь его встречали очень холодно. Когда, несколькими месяцами позже, Донская армия была сформирована вновь, не нашлось ни одной части, офицеры которой согласились бы принять его в свои ряды[58]. В конце концов Суворов вступил в непонятную «Астраханскую армию», которую финансировали немцы. Мне неизвестно, что с ним произошло впоследствии.

После катастрофы с Чернецовым многие офицеры-казаки в Новочеркасске решили, что их долг – заполнить образовавшуюся брешь. Одним из таких офицеров был капитан Иван Григорьевич Коньков. Он решил сформировать добровольческий артиллерийский взвод и взял к себе заместителем лейтенанта Зиновия Краснова. Оба они служили прежде в нашей Гвардейской батарее (см. фото 25).

Я присоединился к ним и был назначен наводчиком одного из двух трехдюймовых полевых орудий взвода. Орудия и ящики с боеприпасами были установлены на выделенных для нас трех открытых грузовых платформах в голове состава; за ними следовали платформа с двумя пулеметами, два пассажирских вагона для жилья, локомотив и три или четыре вагона с лошадьми.

Никогда не забуду наш отъезд из Новочеркасска на «фронт». После того как мы при помощи специальной рампы в задней части станции погрузили в вагоны пушки и лошадей, наш состав подогнали к платформе; в этот момент по другую сторону от нее стояло несколько грузовых платформ с телами партизан Чернецова, убитых в недавнем бою. Трупы, застывшие в самых разных позах, были свалены на платформах, как корявый сучковатый хворост. Это зрелище, естественно, произвело на наших добровольцев – в большинстве своем совсем юных студентов и школьников, впервые в жизни видевших мертвые тела, – самое угнетающее впечатление. Мне кажется, что какие-то большевистские доброжелатели, которых среди железнодорожных рабочих было немало, намеренно поставили два поезда рядом – локомотив, чтобы развести их, не могли найти до тех пор, пока все мы не были готовы к отъезду на север.

За нашими приготовлениями к отъезду молча наблюдала небольшая группа гражданских. Неожиданно ко мне подошла какая-то просто одетая женщина и со словами «Это защитит вас» сунула в руку сложенный клочок бумаги и удалилась. Я так и не узнал, кто была эта женщина и почему она подошла именно ко мне.

Оказалось, что на бумажке переписан от руки текст, представлявший собой, по всей видимости, древнюю молитву; наверное, женщины-казачки в прошлом вручали такие своим уходившим мужчинам в качестве оберегов. Меня глубоко тронул поступок этой женщины, особенно в сложившихся обстоятельствах. Эту бумажку с молитвой я носил при себе вплоть до конца Гражданской войны.

Она и до сих пор хранится у меня – измятый, чуть ли не рассыпающийся клочок бумаги размером 4,5