Едва я открываю глаза, как память взрывается воспоминаниями.

Доказательства здесь – в раскалывающейся голове, в кислятине во рту и желудке, в невыносимой жажде, будто о воде молит каждая клетка организма. Престранное ощущение. И отвратительное.

Но хуже всего – воспоминания, малочисленные, но четкие. Я помню все – как пила бурбон Андерсона, как лежала в нижнем белье перед Кенджи, и тут – я болезненно ахаю – всплывает картинка, как я раздевалась в душевой и предлагала Уорнеру присоединяться.

Я закрываю глаза – накатившая тошнота угрожает выманить наружу скудное содержимое желудка. Смертельное унижение затопляет меня с почти нереальной быстротой, пробудив абсолютное отвращение к себе, от которого мне не избавиться. Нехотя разлепив глаза, я вижу, что кто-то оставил мне три бутылки воды и две маленькие белые таблетки.

Я с благодарностью выпиваю лекарство.

В комнате еще темно, но ощущения подсказывают: день уже начался. Резко сажусь, и голова идет кругом: мозг раскачивается в черепе, как тяжелый маятник, и я будто покачиваюсь в такт, хотя и сижу неподвижно, упираясь руками в матрац.

Никогда в жизни, проносится в голове, больше ни капли. Андерсон был идиотом – это же кошмар какой-то… И только добравшись до ванной, я, похолодев, вспоминаю, что побрила голову.

Останавливаюсь перед зеркалом. Длинные волнистые пряди так и лежат на полу, а я с трепетом, ужасом и восхищением смотрю на свое отражение.

Включив свет, вздрагиваю – резкий блеск флуоресцентных ламп отдается новой болью в моей поглупевшей голове. Долгую минуту привыкаю к свету. Открыв душ, жду, когда потеплеет вода, а сама изучаю свое новое отражение.

Осторожно трогаю бархатистые маленькие волосики. Постепенно смелею и подаюсь вплотную к зеркалу, расплющив нос о гладкую поверхность. Так странно, но вскоре всякое опасение проходит. Как я ни вглядываюсь в себя, никак не могу вызвать в себе сожаление. Шок – да, но…

Не знаю.

Мне нравится.

Глаза у меня всегда были большие и зеленовато-голубые, как миниатюрные копии земного шара, но я не считала их особенно интересными. Но сейчас мне нравится собственное лицо. Будто я вышла из тени самой себя. Будто занавес, за которым я пряталась, наконец поднялся.

Я здесь. Вот я!

Поглядите на меня! – как бы кричит мой новый вид.

Пар наполняет ванную комнату медленными, осторожными выдохами, зеркало запотевает, и наконец мне приходится отвернуться. Но, отворачиваясь, я улыбаюсь.

Потому что впервые в жизни мне нравится, как я выгляжу.

Еще вчера я попросила Делалье, чтобы мой гардероб перенесли в покои Андерсона, и теперь стою перед раскрытым шкафом, осматривая его недра новым взглядом. Я не раз видела эту одежду, но сейчас она кажется иной.

Я и чувствую себя по-другому.

Необходимость выглядеть на уровне раньше ставила меня в тупик – я не умела добиться такого стильного вида, как, например, у Уорнера. Я думала, этой науки мне в жизни не одолеть, но сейчас понимаю, что раньше просто не знала себя. Как прикажете одевать чужачку, живущую в моей коже?

Какой я была?

Как мне хотелось, чтобы меня воспринимали?

Много лет я тушевалась – пыталась стать незначительной и незапоминающейся. Я хотела казаться невинной; я мечтала, чтобы меня считали тихой и безвредной. Меня терзало, что само мое существование ужасает окружающих, и всячески обесцвечивала себя, свой свет, свою душу.

Я очень старалась задобрить невежд. Я страстно хотела ублажить дураков, судивших меня за глаза. Пока я это делала, я теряла себя.

Но теперь…

Теперь, я громко смеюсь.

Теперь мне на них наплевать.

Джульетта выходит к нам неузнаваемой.

Мне пришлось, несмотря на огромное желание с головой уйти в дела, присоединиться к нашей группе из-за ставшего уже неизбежным прибытия трех последних гостей: сыновья-близнецы лидера Южной Америки и сын Верховного главнокомандующего Африки нагрянули рано утром. Лидер Океании детей не имела, стало быть, больше можно никого не ожидать. Детки слетелись на симпозиум – очень удобно.