церковь отправилась Демидова, ну и я для охраны. Бреннер же пошел потолкаться на рынке, у лабазов на пристани, послушать, что говорят. Еще он надеялся на местные газеты, если они выходили.

Государь надвинул шапку на глаза, накинул плащ на плечи, Великие Княжны повязали платки, оставив открытыми только глаза, и мы отправились.

Церковь отстояла от берега дальше, чем казалось с реки. Пришлось идти до нее с четверть часа среди серых изб по улицам, лишенным не только деревьев, но даже травы. Серая высохшая грязь заполняла все пространство, и казалось, что серые бревенчатые избы выросли из этой грязи. От серых домов на нас смотрели серые люди. Бегали оборванные дети. Стояли бабы – старухи в любом возрасте. Мужиков почти не было – то ли все в армии, то ли в тайге. Наши Царевны, нарядившиеся «по-крестьянски» в цветные платки и сарафаны, купленные еще у чалдонов на заимке, выглядели райскими птицами среди настоящих крестьян. Всякая работа прекращалась – деревенские просто стояли столбиками там, где их застигло наше шествие, и глазели.

В церкви ни души, но рядом притулилась избушка священника. Получив щедрое пожертвование на храм, он согласился отслужить заупокойную по рабе божией Александре и рабу божию Алексею.

Войдя в церковь, Государь снял шапку, но в полутьме при свечах батюшка его не узнал.

Я не смог отстоять с Семьей всю службу. Вышел из церкви и сел на бревно неподалеку от входа под единственным на всю деревню дубом. Молитва не принесла мне утешения и, видно, не принесет уже никогда. Запах ладана, мерцание свечей на золоченых окладах всегда будут напоминать мне о Ней, о Государыне, и о мальчике, за здравие которого Она молилась непрестанно. Всегда Она первой вставала на молитву. Она любила говорить с Богом. Он забрал Ее, и мне не о чем теперь говорить с Ним.

От церкви ко мне бежала Настя.

– Молиться вам надо! Молиться! – торопилась она сказать на бегу. – Зачем вы ушли?

– Не могу …

– Вернитесь сейчас же! Молитесь! Вам это нужно!

– Не могу, простите …

– Да что с вами! Нужно отмолить тот морок, тот ужас на могилах! Господь поможет вам отринуть демонов!

Демонов … Вон что. Что же она думает обо мне? Что они все думают обо мне на самом деле?

– Не пойду, а вы идите. Нельзя же так сбегать со службы. Идите, идите. Государь и сестры осерчают.

Она посмотрела на меня с жалостью, перекрестила и вернулась в церковь. Никто не вспоминал до тех пор о случившемся на могилах, не говорил со мной об этом, и я не слышал, чтобы об этом говорили у меня за спиной. Это старались забыть.

На девятый день, когда Татьяна сказала мне, что Они умерли, я пошел к могилам вместе со всеми. Как шли, не помню. Меня шатало, мутило, в моей тяжелой голове будто плескалась расплавленная смола.

Два холмика с березовыми крестами – верстах в двух от стойбища на возвышении в прозрачном лесу. Тунгусы ушли еще до похорон, и никто не узнает, чьи это могилы. Мы смотрели на кресты – и тут я услышал чей-то голос. Кто-то выкрикивал гадкие, резкие слова, винил всех в смерти Государыни. Оказалось – это кричал я:

– Вы думаете – это я виноват?! Я?! Вы допустили его к Государыне! Вы впустили демона к себе! А я убил его! Не смейте винить меня! Не смейте!

Я кричал в пространство, ни к кому не обращаясь, но все понимали, что вопли мои обращены к Государю. Не знаю, сколько это продолжалось. Потом я увидел, что лежу на траве у могил, кто-то меня поднимает, тащит, а фигура Государя удаляется. С ним уходят Царевны, но их только три. Настя осталась со мной.

Мы сидели у костра. Голова моя отяжелела, будто смола в ней загустела горячим свинцом. Стемнело, и мне почудилось, что кто-то смотрит на меня из зарослей. В темноте я не мог никого видеть и в то же время видел его каким-то особенным зрением – черного на черном. Конечно, это был он. Ведь тела его не обнаружили.

– Он нашел могилы, – сказал я.

– Что? Кто нашел? – испугалась Настя.

– Распутин. Он жив.

Настя вглядывалась в темноту.

– Там нет никого.

Я хотел встать – и не смог. Он смотрел на меня сквозь языки пламени. Мне казалось, это пламя пляшет у меня в мозгу.

– Ляг, тебе нужно поспать.

Я осторожно положил голову Насте на колени, смутно опасаясь, что обожгу их. Расплавленный свинец в голове вязко перетек в другое положение, и языки пламени бились внутри черепа. Заснуть я не мог: какие-то люди с оружием бродили в темноте среди костров. Суетились, кричали, что-то тащили на веревках из ямы, из глубины. Вытаскивали человека, тело, голое. Волокли по земле к кострам … Тело женское, белое … Вижу лицо. Государыня.

Хотел закричать, подняться, но держала неодолимая тяжесть.

Люди в черном складывали тела в ряд. В свете костров я узнавал лица: Государь, а дальше – Анастасия, Татьяна, Ольга, Мария … И мальчик … Лица свежие, будто живые. Их били прикладами. Я не мог это видеть, и не видеть не мог – не в силах был отвести взгляд, и глаза не закрывались …

Утром проснулся с тяжелой головой, но в ней ничего уже не плавилось и не горело. Костер погас. Насти рядом не было …

Сентябрь 1918 года

Ангара

Когда все вернулись на судно, Бреннер сообщил ошеломляющую новость: Временное Сибирское правительство низложено, к власти в Омске приведен адмирал Колчак, провозглашенный диктатором и Верховным правителем России. Это случилось еще неделю назад – как раз на следующий день после выхода судна из Братска.

Анненков пришел в восторг. Твердил, что теперь-то все будет хорошо, что лучше и быть не может.

– Это все меняет, – сказал Николай, в волнении прохаживаясь по салону. – Я намерен сдаться Верховному правителю и просить его содействия в отъезде за границу через Владивосток или другим путем. Таково мое решение. Со своей стороны оставляю выбор за каждым из вас – последовать за мной или идти своим путем.

После паузы заговорил Бреннер.

– Ваше величество, нам неизвестны сегодняшние политические взгляды и планы адмирала Колчака.

– Я знаю адмирала, – сказал Николай. – Он всегда был предан монархии. Это было мое решение – назначить его командующим Черноморским флотом в самый разгар войны. Я поддержал его после катастрофы с «Императрицей Марией». И в тот момент, когда многие командующие