голову мысль. – Давай поступим иначе. Я заберу её с собой. Она мне пригодится. Я её покупаю.

– Понравилась? – по-лошадиному рассмеялся Энрике.

– Не без этого. Давай уточним цену, а ты пока подготовь её паспорт и реши проблему с просроченной визой – она ж наверняка просрочена, ну или что там ещё нужно. Я её покупаю.

* * *

Меньше чем через месяц старый Келлер сдавал дела своему преемнику, переходя на должность консультанта.

Бумаги у него всегда были в идеальном порядке, так что формальная процедура заняла не так много времени.

Уже после окончания официальной части Арнольд вручил Марку магнитный диск без подписи.

– Почитаешь на досуге. Это некоторые записи моего отца, которые всё недосуг было перевести в электронный вид. Я в своё время почерпнул там немало поучительного, думаю, что и тебе это пригодится.

– Спасибо, шеф, – ответил Калныньш.

– И про русских почитай. Отец успел набросать кое-какие мысли о них, которые могут быть полезны… И знаешь, мне в последнее время кажется, что мы в девяносто первом не довели дело до конца. Возникает странное послевкусие…

Марк вежливо кивнул, хотя ему самому так не казалось. У него победа в холодной войне не вызывала никаких сомнений, и об этих словах старика он поспешил забыть.

Глава вторая

«Мимо белого яблока луны, Мимо красного яблока заката…»

Тонкий детский голос в приёмнике старательно вытягивал песенку.

По-русски.

Вероника остановила ручку радиоприёмника, вполне довольная тем, что поймала какую-то радиостанцию на русском языке, и включила газ, чтобы разогреть обед.

Дымчатая кошка ловко спрыгнула с Вероникиных колен на подоконник, призывно и жалобно мяукнула, словно привлекая к чему-то внимание маленькой хозяйки.

Девочка обернулась к окну, но там не было ничего необычного.

По небу, как всегда, тянулись тяжёлые тёмные облака, над домами, за низкий горизонт, над которым высились треугольные силуэты терриконов.

Перед ней открывался мир с третьего этажа хрущёвки.

Этот вид из окна она рисовала много раз – цветными карандашами на тетрадном листе в клетку, потом простым карандашом на альбомном, и в школе ей всегда ставили пятёрки по рисованию. Дома, дороги, деревья, облака…

«Облака – белокрылые лошадки…»

Вероникины облака были совсем непохожи на лошадок. Они были медленные, тягучие и серо-чёрные, словно впитавшие в себя угольную пыль из земли.

Мама хотела отдать её в изостудию, но туда брали с семи лет, а когда ей исполнилось семь, в бывшем доме культуры открыли автосалон…

Вероника присела на подоконник, свесив ноги. Кошка запрыгнула на брошенную на табурет школьную сумку.

Девочка ещё раз обвела вид из окна скучающим взглядом.

Ей было тринадцать лет, и она успела изучить этот район вдоль и поперёк. Вся её жизнь прошла в этой бедной однокомнатной квартире на третьем этаже, откуда каждый день уходили на работу родители – мать рано утром в столовую, а отец посменно на шахту.

Когда Веронике исполнилось четыре года, её отдали в детский сад, а в семь лет – в русскую школу, в первый класс.

О том, что школы бывают русские и украинские, Вероника знала с раннего детства.

Пожалуй, ещё с тех времён, когда она ни в школу, ни в сад ещё не ходила, когда родители, уходя на работу, оставляли её с бабушкой Марьей Семёновной, напевавшей ей монотонные мелодии… Бабушка умерла, когда Веронике было шесть лет.

Но она больше любила, когда с ней оставался отец – он ведь работал посменно и иногда, отработав ночь, оставался дома днём – совсем маленькой Веронике он пел странные колыбельные на незнакомом языке.

Когда Вероника немного подросла, он перестал петь эти песни и напевал только «Спят усталые игрушки, книжки спят…». И на её просьбы грустно отвечал, что ей, наверное, показалось.

Иногда она даже сомневалась, не приснились ей эти строки? Иначе откуда ей помнить слова, не зная их значения?

«Kas ten, rytuose? — Bunda Zeme Motina»…

А может, и приснились…

Вероника тряхнула волосами и снова посмотрела на улицу.

Там кто-то с кем-то выяснял отношения, да лаяли собаки вдалеке.

Собак Вероника не боялась.

Она вообще боялась только одного – протяжно и непрерывно воющей сирены.

Сирена означала беду.

Когда-то давно – Вероника знала это со слов бабушки Марьи – сирена означала бомбёжку, и, услышав её, нужно было бежать в подвал.

Но это было давно, ещё до рождения мамы Оксаны. А сейчас сирена означала беду – аварию на шахте.

И на звук её вздрагивали все женщины квартала…

Но такую сирену Вероника слышала всего раз в жизни, лет в восемь, когда на шахте произошёл обвал и погибли люди. Этот случай она помнила смутно, не забыв совсем, может быть, потому, что отец тогда вернулся живым и невредимым.

Он стоял у подъезда, держа в одной руке каску, а в другой куртку, и глядя вниз, как будто чувствовал свою вину за то, что остался в живых.

«Это судьба», – произнёс он потом странную фразу, приглаживая натруженной ладонью волосы дочери.

Но сигнал беды Вероника, дочь шахтёра, запомнила надолго.

Не могла не запомнить…

*