в коридор. Стучимся в квартиру и ждем. Наконец дверь открывает женщина в халате и вперяет взгляд в наши ноги. Она сутулая, кожа в складках, волосы истончились, сама бледная и одутловатая.

— Доброе утро, мадам.

Она не отвечает.

— Вы вызывали скорую?

Она глядит в пол.

— Наш коллега уже здесь?

Она ничего не говорит, но отступает в сторону и дает нам пройти в полумрак.

— Здравствуйте! Есть тут кто-нибудь?

— Заходите!

Мы идем на голос, минуем коридор и попадаем в узкую спальню. В спальне единственная кровать, комод и двое людей. Фельдшер быстрого реагирования стоит спиной к нам, согнувшись вдвое. Она тянется поперек чего-то лежащего: а там второе человеческое существо — привольно разметался набор согнутых конечностей и сальной плоти. Тело выглядит так, словно его покатали и бесцеремонно вывалили наполовину на пол, наполовину под кровать. Я могу разглядеть ступню, руку и внушительные ягодицы, необычайно волосатые и частично прикрытые шортами; остальное — неопознаваемое мясо. Как будто играли в твистер, и что-то пошло совсем неправильно, вспыхивает у меня в мозгу.

Почему пациент так лежит — загадка, но больше всего беспокоит звук, исходящий у него из горла. Каждый раз, когда он вдыхает, скользкая от пота кожа натягивается и сжимается, неприятно звучащий гортанный хрип, более болезненный, чем стон, более зловещий, чем храп, тянется изо всей этой дрожащей кучи и расходится по тесной темноте комнаты:

— Пых-хн-н-н-гр-р-уик-к-к!

Потом — что-то посвистывает и щелкает, словно механизм в свободном падении, а дальше, натужно, все по новой — и еще один внушительный вдох:

— Пых-хн-н-н-ГР-Р-УИК-К-К-К-К!

Такие звуки издает некто, ничего не знающий о том, что происходит; или нечто, чему судьба вот-вот развалиться.

* * *

Работа на скорой — обычно на всю жизнь. Промышленные лебедки поднимутся и опустятся, и карьеры, едва начавшись, окончатся, но только за одно вы можете ручаться: люди всегда будут болеть. Поток ваших заказчиков не иссякнет никогда.

Вы вступаете в бригаду как техник — возможно, после того, как несколько лет перевозили пациентов, или занимались уходом, или служили в армии. Вы проводите время в дороге, потом зарабатываете себе на медицинскую сумку и становитесь медиком. Если напарник или напарница вам подойдет, вы сможете им довериться и терпеть их двенадцать часов напролет, словно со сменной второй половиной в затейливо устроенном браке, вы влипли надолго. Если вы метите высоко, то пробиваетесь на вертолет санавиации или в реаниматологи. Если вам стало тошно от пациентов или вы однажды пострадали, то переводитесь на работу со снабжением или с жалобами. Если вы ленивы (так у нас шутят), то переходите в управленцы. А если не слишком общительны — кстати, я такой же, — прямая дорога ездить по вызовам в своей машине.

С течением времени что-то изменилось. Люди приходят и учатся, как тут все закручено, а стоит вам обернуться — их и след простыл. В выездных бригадах люди меняются быстро, и очень немногие остаются на этой работе надолго.

Может быть, из-за амбиций. Раньше к нам часто приходили люди, уже что-то повидавшие в жизни и благодарные за новое начинание. Я сам из таких. В наши же дни у всех университетское образование и мысли: «Куда я пойду дальше?» Едва ли не все фельдшеры полностью сформировались как клиницисты годам к двадцати с небольшим, у них о-го-го какие планы, смерть успевает им примелькаться до того, как они научатся стравливать воздух из батареи или приправлять болоньезе. Все меньше смысла считать карьеру пунктом назначения, вершиной: все больше она — ступенька на пути. Или, возможно, так мои молодые коллеги ищут спасения?

Я часто слышу: мол, фельдшерам открыты и другие дороги — работать в приемном покое или других отделениях скорой, а то и при докторах с частной практикой; служить в неотложной помощи, тренировать волонтеров. Но едва ли не везде пришлось бы отвернуться от бодрящей суматохи добольничного ухода и припасть к чему-то более успокаивающему. Возможно, тут нечто вроде клинической прогрессии, но я подозреваю менее приятную тенденцию. Как будто атмосфера сейчас изменилась — и все сильнее чувствуется, что неосторожных такая работа доконает.

* * *

Как большой зеленый фламинго, наша коллега неуклюже вытянулась поперек пациента, чтобы надеть на него кислородную маску, приложить электроды кардиографа и снять ЭКГ, проверить все измеряемые показатели того, что могло бы уложить такого колосса на пол. Но они в норме. Ничего не указывает на травму головы, или на приступ, или на низкий уровень сахара в крови. Даже уровень кислорода, несмотря на болезненное дыхание, выглядит хорошо. Так почему же он не отвечает на вопросы и вообще сбился в такую кучу в углу этой затемненной комнатушки?

Здесь все выглядит так, будто специально подобрано, чтобы вышло несуразно. Словно кто-то затащил сюда беззащитное тело нашего подопечного и скрутил со злым умыслом, не иначе. Ему точно должно быть изрядно больно — если его тело еще испытывает боль. Его и кое-что ограничивает: раз он лежит ничком, спиной вверх, неуклюже, скованно, ничего удивительного, что он столько сил тратит на самое основное.

Мы можем его передвинуть, чтобы ему стало удобнее, но настоящий, первый и главный вопрос в том, что и почему с ним стряслось. Он просто упал? Или потерял сознание? Он куда-то полз? Прятался? Что-то искал? Или его мозг словно бы взбрыкнул, решил саботировать — и вынудил его принять такую позу, чтобы она как можно сильнее всему мешала? Мы можем только гадать. Он как машина с неисправными проводами. Будто захваченная добыча — и западня, куда она попалась. Словно эскапологист, забывший, как освобождаться.

Он ничего не может нам сказать — и даже на основные вопросы не ответит.

От женщины, впустившей нас, — возможно, его матери? — мы пытаемся добиться помощи:

— Простите, мадам. Вы можете нам рассказать, что случилось?

Но она что-то бормочет, прячет лицо в ладони и отходит прочь.

— Пожалуйста, не могли бы вы с нами поговорить? Он ваш сын?

Она юркает в ванную.

— Мадам?

И запирает дверь. Должно быть, именно она вызвала скорую, но ни слова не сказала с тех пор, как мы появились.

Наше рабочее предположение таково: тут у подопечного внезапно случилось нарушение мозговой деятельности; но мы можем только гадать, как, а больше мы на месте не выясним. Ему нужны анализы крови, рентген, отделение неотложной помощи. Мы вряд ли сейчас что-то исправим — или сделаем так, чтобы его проще было передвинуть.

То, с чем мы остались, — не столько клиническая проблема, сколько логистическая задача. Нужно поднять пациента с пола, загрузить на