Каждый, кто работал в горячей точке, знает две простые истины. Во-первых, в большинстве случаев там безопасно. Все решает перспектива. Телезрителям кажется, что ты стоишь чуть ли не в эпицентре взрыва, но это не так. Обычно все передвижения ограничиваются несколькими кварталами, где располагаются туристические объекты и ночные клубы, и если ты не любитель таких развлечений, то можно даже и заскучать. Один из моих лучших друзей, американский дипломат в Ираке, проработал два года в Багдаде в самый разгар войны. Худшее, что с ним случилось за это время, – он очень сильно обгорел на солнце, когда заснул у бассейна. Небольшая поправка: однажды ночью его разбудил особенно громкий грохот взорвавшейся автомобильной бомбы.

Во-вторых, безопасность не безгранична. Ты находишься в зоне боевых действий, и тебя, в общем, терпят. Тебе разрешают смотреть. Но если ты будешь упорно лезть, куда не просят, тебя накажут. Пристрелят, взорвут, искалечат, убьют.

Под окнами моего отеля в Газиантепе какой-то мужик кормит куропаток. Так я в зоне боевых действий или не в зоне? Судя по ощущениям, нет. Не злоупотребляю ли я своей квотой на горячие точки? Вроде бы нет. Судя по ощущениям. Трудно представить более мирную и безмятежную сцену, чем кормление куропаток. С другой стороны, война не всегда выглядит как война. Вулканы не извергаются постоянно. В периоды затишья между извержениями они весьма живописны.

В Турции любят куропаток. Не знаю почему. Держать куропаток – все равно, что держать попугайчиков-переростков, и никаким фокусам их не научишь. Не знаю.

– Это символ курдской независимости, – объясняет мне коридорный в гостинице.

Я не очень понимаю, как содержание упитанных птиц может подорвать государственные основы. Однажды я снимал репортаж о насильственном переселении курдов в тысяча девятьсот – не помню точно, каком – году, и чисто по-человечески мне было их жалко. Жалко, что их разделяют. Казалось бы, самая обыкновенная история. Но потом я узнал, что курды отнюдь не единое угнетенное меньшинство, а множество разных курдских меньшинств, каждое – со своим диалектом, со своими культурными ценностями и религиозными воззрениями, и подумал: «Если вы сами не можете объединиться, почему я должен за вас беспокоиться?» Не говоря уже об одном парикмахере-курде, который меня изуродовал, а в процессе еще и взбесил. В общем, мое сочувствие к ним быстро сошло на нет.

Разделения и разногласия есть везде и всегда. Северная Англия, Южная Англия, Северный Лондон, Южный Лондон. Каждый квартал разделен на участки, и вы с соседом ругаетесь из-за разросшейся живой изгороди. Это битва, в которой нельзя победить. У меня есть друг, преуспевший в Лос-Анджелесе. Он живет в Беверли-Хиллз, по соседству с всемирно известным рок-музыкантом, хотя у рок-музыканта дом и участок намного больше.

Однажды мы выпивали на веранде у этого друга, и он дал мне бинокль. Я увидел, как рок-звезда курит сигару у забора, разделяющего их участки. Разглядеть было непросто, поскольку там же стояло с полдюжины переносных туалетных кабинок (может быть, рок-звезда брал их с собой на гастроли, а может, у него была фобия на чужие сортиры). Он держал в руках пепельницу. Как все культурно, подумал я. Он докурил сигару и вытряхнул пепельницу, доверху полную окурков, через забор. Это была не случайность. Ему надо было пройти четверть мили, чтобы встать у забора.

– Он постоянно так делает, – сказал мой друг.

Но он принимает ответные меры: подговаривает своего садовника, чтобы тот перелезал через забор и обстоятельно испражнялся в переносных туалетах.

Пару часов я брожу по городу, а когда возвращаюсь в отель, выясняется, что Семтекс уже приехал и сидит в ресторане. Мы заказываем манты, турецкие равиоли или пельмени, макаронное тесто с начинкой. Интересно, кто их придумал? И чем они отличаются друг от друга? Чем лапша отличается от макарон? Может быть, равиоли – это просто итальянские манты.

– Выяснил что-нибудь дельное? – спрашивает Семтекс.

Я приехал на два дня раньше, чтобы разведать обстановку. Будь я моложе, я бы использовал эти два дня на всю катушку. Съездил бы в Гебекли-Тепе, пробежался по местным клубам. Вот так человек понимает, что близится старость; теперь я готов сам заплатить, лишь бы меня не пустили в клуб. Я зажигал в ночных клубах в таких городах, которые даже нельзя заподозрить в наличии ночных заведений. Тирана. Пхеньян. Клубы есть везде, что свидетельствует о силе неукротимого человеческого духа. Они могут быть маленькими. Совершенно ужасными, с одной-единственной измученной проституткой. Неоправданно дорогими. С жуткой дебильной музыкой. Не вызывающими ничего, кроме горького сожаления о потерянном времени. Но они есть повсюду.

– Вообще ничего, – говорю я.

Я провожу журналистское расследование контрабанды украденных антикварных ценностей, переправляемых из Сирии в Нью-Йорк и Лондон. Сегодня утром я встретился с местным арт-дилером, у него в магазине стоял невероятно роскошный саркофаг. Почему-то мне вдруг захотелось заполучить этот саркофаг себе и поставить его вместо ванны в огромной (также воображаемой) ванной комнате. Камень вообще притягателен, он такой настоящий, такой ощутимый, и в древних предметах есть что-то поистине неодолимое. Лучше заранее приготовить список покупок на случай, если все переменится. Если я стану богатым – супербогатым, по Джековым меркам, – буду целыми днями нежиться в ванне и хохотать.

– Он у вас не из Сирии? – спросил я, потому что мы с дилером были одни, никаких крепких помощников поблизости не наблюдалось, и сам он был старым, тщедушным и дряхлым и вряд ли бы попытался на меня напасть.

Арт-дилер расценил мой вопрос как проявление вполне обоснованного интереса к происхождению предмета искусства.

– Ни в коем случае. Уверяю вас, он был украден из одного турецкого музея.

Он любезно вручил мне каталог. Старикан хорошо говорил по-английски; жаль, ему нечего было сказать о сокровищах, вывезенных из Сирии.

Точно знаю: в Турции есть перекупщики, занимающиеся контрабандой украденных в Сирии ценностей. Я это знаю, потому что у меня в чемодане уже спрятан какой-то бесценный старинный горшок, который мне предстоит тайно вывезти из страны и в Мейфэре передать некоему кровопийце. Но по понятным причинам я не могу взять интервью у своего дилера. Возможно, придется состряпать подложное интервью. Эгемен вполне сгодится на роль матерого контрабандиста. Затемним ему рожу, изменим голос, и будет нормально.

Семтекс угрюмо разглядывает свой шалгам, с извечной подозрительностью вегана, обеспокоенного тем, что, несмотря на все уверения поваров, этот местный отвар из репы все-таки осквернен четвероногим пушистым созданием, проникшим на кухню и уронившим в кастрюлю одну-единственную шерстинку. Мы оба не в настроении, нам здесь не нравится.

В ресторан входит Лилиан.

– Это что, встреча старых друзей? – спрашивает Семтекс.

– А, Бакс и Текс, наша сладкая парочка. Вы здесь работаете или скрываетесь от правосудия? – Поскольку мы оба сидим, а Лилиан стоит, ей как раз хватает роста, чтобы взирать на нас сверху вниз. – Как бы то ни было, надеюсь, вас в скором времени арестуют и обыщут, раздев догола.