что пляшут в кабаре. Ба, да тут что-то не так, сказала я сама себе. Краем глаза я уловила какое-то непривычное движение на улице. Двое-трое соседей замерли прямо под окнами Ноты и напряженно слушали выпуск новостей. «Ты меня простишь на секундочку, Юлия, – говорю я, поднимаюсь, свешиваюсь в окно и кричу Ноте: – Что там такое?» В это мгновение радио заиграло национальный гимн. «Слышали новости? – Я отошла от окна и повернулась к гостям. – Какая-то подводная лодка торпедировала “Элли” у Тиноса…» И вдрут вижу, как тетя Катинго падает без чувств. Я знала, что Такис был младшим лейтенантом на “Элли”, но в ту минуту у меня это напрочь из головы вылетело. Потом мы узнали, что с ним все было в порядке, с такими никогда ничего не случается, он еще на наших похоронах простудится. В момент обстрела он шлялся в увольнительной на берегу, сверкал своими позументами. Всегда был таким пустоголовым и самодовольным, что я его на дух не переносила. В конце концов тетя Катинго пришла в себя, дядя Стефанос подхватил ее и Ирини, и они ушли, а в гостиной вспыхнул политический спор. Касиматис утверждал, что подводная лодка была немецкой или итальянской, а Андонис, Господь да упокой его душу, настаивал на английской версии. Один кричал одно, другой другое. Но меня совершенно не волновала государственная принадлежность подводной лодки. Я знала одно: торпедирование можно было истолковывать как угодно, но только не как доброе предзнаменование.

Как раз в День святого Димитрия, в три часа пополудни, мы отправились в церковь Святого Луки на венчание Поликсены. Ее свекр со свекровью жили на улице Ахарнон, в двухэтажном доме. Александр, как и его отец, был врачом. Счастливая она, Поликсена, думала я, сидя в такси, которое мы поймали после церемонии, чтобы отправиться на день рождения к Касиматисам. В конце концов, родовое проклятие семьи Лонгос обойдется без нее. Как бы я ни любила киру-Экави и как бы ни жалела из-за ее страданий, и я была вынуждена признать, что и ее брат Мильтиадис, и дочь Елена отчасти были правы, когда говорили ей, что она сумасшедшая истеричка и что только из-за ее характера она претерпела столько, и не только она, но и ее дети. Пусть ей не повезло, да и муж ее был виноват, кто спорит, но все же, все же ящик Пандоры открыла она сама, как я ей все-таки сказала позднее, во время Оккупации, когда произошло все, что произошло.

Проехав через Омонию, мы остановились у цветочного магазина и купили Касиматису огромный букет хризантем. Обычно я делала ему целый противень халвы по-рински на его именины, это уже стало традицией, так же как и они всегда привозили шоколадный торт на День святого Антония. Но на этот раз у меня не было ни малейшего желания возиться с халвой. Мной овладела необъяснимая меланхолия, и я испытывала слабость во всем теле. И дело было не только в осени с ее мрачными серыми тучами, нестабильной обстановке в мире, здоровье Андониса или поведении моей дочери. Вместе со всем этим на меня в первый раз навалились и перебои цикла: у меня с давних пор все работало как часы, а в этом месяце они пришли с задержкой. Мои нервы были натянуты как струна, больше, чем обычно, мне уже и повода никакого не надо было, скажи мне: «Бу!» – и этого хватило бы, чтобы мне пуститься в крик. Какого черта, сказала я сама себе, это что же, они у меня теперь совсем прекратятся? Я постарела и не поняла этого? Проглядела целую жизнь, растя выблядка Фотиса?..

Касиматисы собрали народу больше, чем когда-либо, и, как и следовало ожидать, мужчины тут же ввязались в разговоры о политике. Кузен Касиматиса Леон (мы его звали «царь зверей»), работавший в Министерстве печати и туризма, заверял нас, что были найдены осколки торпеды и что она была итальянского производства, но Андонис ни в какую не желал соглашаться. Господь спаси его душу, он был ужасно фанатичным и упрямым. Он твердил, что англичане просто использовали итальянскую торпеду, чтобы обратить общественное мнение Греции против Оси[21] и втянуть нас в войну, как они это уже делали во время Первой мировой. «Если Гитлеру нужна Греция, – грохотал он, – зачем ему посылать итальянцев ее завоевывать? Он бы пришел и взял ее сам. Немцы и не думают нас обижать, они все-таки филэллины. Да их в школах Гомера и Платона заставляют наизусть учить» – и так далее и тому подобное без перерыва до одиннадцати вечера. «Хватит уже наконец, – вмешалась я, – ты что, не понимаешь, что сам себя заводишь, а потом потребуешь двойную дозу снотворного, чтобы уснуть? Ты когда-нибудь примешь к сведению ту новость, что твое сердце в ужасном состоянии?» Только в одном все сходились: рано или поздно и нищенке Греции придется втянуться в войну, кончено, никуда нам от нее не деться, во всем виновато наше дурацкое географическое положение. Мы же, видите ли, словно мост между Востоком и Западом, и нет нам никакой возможности остаться в стороне.

Но никто не ожидал, что это случится так быстро. Когда утром того понедельника мы услышали сирены, то не поверили своим ушам. «Просыпайся! – растолкала я Андониса. – Сирены! Тревога!» – «Оставь меня в покое, – пробормотал он, – это учения!» И повернулся на другой бок. Каждый раз, когда накануне он принимал снотворное, разбудить его не было никакой возможности. «Да никакие это не учения, – говорю я ему, – меня интуиция еще ни разу не подводила!» Каждый раз перед учениями нас заранее предупреждали через прессу. «Вот те крест, – продолжаю я, – но это – тревога, и это значит, что началась война!» Вскакиваю с кровати, бегу в гостиную к окну и вижу: все соседи уже на ногах. Издалека приближался бомбардировщик. «Италия объявила нам войну! Господи, Твоя десница! Разбуди Марию, – рявкнула я на Мариэтту. Та была в шоке. – Разбуди ее и скажи, чтобы одевалась немедленно! Возможно, нам придется спуститься в убежище. Вы пойдете в убежище?» – крикнула я Ноте. Но она не знала. Никто из нас не знал, что делать и куда идти. Мы запаниковали. Казалось, пришло время Второго пришествия. Андонис в прострации сидел на краю кровати с носком в руках. «Может быть, ты плохо себя чувствуешь? – спрашиваю его. – Дать тебе твои капли?» И пока я стояла посреди холла как в беспамятстве, схватившись за голову, не зная, за что взяться и куда пойти, подбегает Мариэтта и кричит: «Индюк не просыпается!.. Подошла сдернуть покрывало, а она мне как даст!..» – и в слезы. И у нее, бедняжки,