что происходит, и увидела, что она бьется головой об стену. Бросаюсь в дом, хватаю ее сзади, прижимаю к груди и зову Мариэтту: «Быстро за врачом!» И пришел Борос, и сделал ей укол, чтобы расслабились ее истерзанные нервы, и прописал он ей сироп, чтобы принимала три раза в день. Какое-то время мне казалось, что она полностью оправилась, как вдруг в один из дней приходит Акис и говорит: «Бабушка больна». – «Что случилось?» – «У нее отнялась нога. Она не может ходить и просит вас одолжить какую-нибудь из старых палочек дяди Андониса».

Но Димитрису тюрьма была только на пользу. Строгий режим и вынужденный отказ от мирских соблазнов было то, что нужно для человека с больными легкими. «Ты бы видела его щеки, – говорила она, захлебываясь от слез и смеха одновременно, – прям персики! Я уж и не припомню, когда бы он так хорошо себя чувствовал с тех пор, как был ребенком». Чтобы занять время, он мастерил копилки и ветряные мельницы из дерева и раскрашенной соломы. Или читал. Его вдруг потянуло на чтение. Однажды пришла ко мне кира-Экави с какой-то бумажкой в руке и говорит: «Посмотри-ка сюда, Нина, ты же знаешь грамоту и прочла столько книг, что это за дьявол такой, этот Макс Мордау и Фрейд, которых он попросил купить? Может, это какая коммунистическая пропаганда и у него их отнимут надзиратели?» – «Ах, кира-Экави, – отвечаю я ей, – долгих лет тебе жизни, так ты меня смешишь, не бойся. Эта книга Нордау о лжи с обоюдного согласия, ее и мой дорогой папа читал. Что же касается Фрейда, то это великий психиатр. Да ради бога, неужели ты никогда не слышала про психоанализ и эдипов комплекс?» Но стоило ей услышать про психиатров, и она даже слушать дальше не стала. «По, по! – воскликнула она в ужасе. – Психиатр! И на что это они ему понадобились, такие-то книги?» Увидела я это и взорвалась: «Хватит быть подозрительной, как деревенские бабки! – говорю ей. – Купи их ему, а отнимут так отнимут!» И дала ей и пятисотенную. Несмотря на то, что в те времена и мы не сказать чтобы так уж твердо стояли на ногах, я помогала ей чем могла, просто так, в память о покойном Диносе. Она пошла на улицу Асклепиу и купила эти книги. Но прежде чем отнести Димитрису, она имела глупость подвергнуть их «цензуре» Тодороса, который, стоило ему их увидеть, выпучил глаза, закатил истерику, выхватил их и сжег. «Надо ж было тебе стать журналистом! – говорю я ему иной раз, чтобы подразнить. – Нет, вы только послушайте, он сжег Фрейда, о котором даже служанки слышали!..» Лучше Тодороса нет человека на этом свете. Слава богу, мне не приходится жаловаться, но он не разбирается ни в чем, кроме своей работы, счетных книг и спортивных репортажей. Видит, как я читаю серьезные книги, и высмеивает меня. Дай ему детективы, и больше ему ничего от жизни не надо. Да и их он предпочитает в разжеванном виде в кинотеатре. Чтобы ей не идти в тюрьму с пустыми руками, я залезла в шкаф с книгами покойного папы и достала «Происхождение видов» Дарвина и «Человека-зверя» Эмиля Золя.

Осенью 39-го Поликсена обручилась с каким-то врачом. «И где же она с ним познакомилась?» – спрашиваю я киру-Экави после поздравлений. «В аптеке». – «Слушай, да эти аптеки прямо ярмарка невест какая-то!» – пошутила я. Она посмотрела на меня в недоумении. «Да ты забыла, что ли, – говорю ей, – как ты рассказывала, что и с нотариусом она познакомилась в аптеке?» – «Шшшш! Даже у стен есть уши! Какого черта ты все это помнишь! Даже я уже забыла. Я перестану рассказывать тебе мои секреты. Не дай бог нам стать врагами, ты уже знаешь столько, что хватит вздернуть меня на виселице. Ах, Нина, ты бы только знала, сколько я молила Бога, чтобы нашелся хороший мальчик и для нее. И наконец он меня услышал, благословенно будь Его имя. Осталось только, чтобы он свершил Свое чудо и для Елены, чтобы она бросила этого своего засранца маслодела. Пошла мерзавка и связалась с женатым. И был бы красавцем, ну тогда и черт с ним, что женатый! Но ты бы его видела, Нина, да тебя бы стошнило даже плюнуть в него. Хотела бы я знать, что она в нем нашла. Он ее, видишь ли, возит в путешествия. И до каких пор, я вас умоляю, он будет ее возить в путешествия? Сколько вот эти безобразия будут продолжаться? Придет тот день, я, может, уже буду в сырой земле покоиться, но вы-то молоды, так что доживете и увидите, когда он ее оставит с носом и вернется к своей жене и детям. И она останется одна-одинешенька, как брошенный колосок в поле…»

Как и покойница-мама, кира-Экави была полна иллюзий, что стоит женщине выйти замуж, как все ее проблемы решатся сами собой. То, что она сама претерпела в браке, не стало ей уроком. Женитьба была ее единственной мечтой для Тодороса – но не для Димитриса. Димитриса она даже представить себе не могла женатым. Но Тодороса так и выпихивала жениться, чтобы избавиться от него. «Ты, Нина, не знаешь какую-нибудь красотку, чтобы ему сплавить, – говаривала она мне, – чтоб мне не слышать больше это вечное брюзжанье? Но чтоб у нее был дом. Пусть будет, черт с ней, какой угодно, вдовой, страшной, кривой, хромой, лишь бы у нее был свой дом!..» В то время, хотя ему было тридцать шесть, к тридцати семи, кира-Экави боялась, что он останется холостяком. Как-то раз, когда я была у нее в гостях, спросила, так просто, из пустого любопытства, сколько лет Тодоросу, и я была потрясена, когда она ответила, что не уверена, родился он в 1903 или в 1904-м. «Какого черта, – говорю ей, – ты что, не помнишь, когда родились твои собственные дети?» Она послала внука, и тот снял со стены икону святого Фанурия. На оборотной стороне ее муж чернилами каллиграфическими буквами написал даты рождения всех своих детей – и двоих от второго брака тоже. Она прочитала ту, что была рядом с именем Тодороса: 3 сентября 1903 года… Он был на два года младше меня. На два. А не на четыре, как утверждает эта язва – моя дочь!

3

Летом 38-го, а там и дальше, доходы Андониса как ножом отрезало. От расстройства у него подскочило давление, он целыми днями кружил по дому, как лев в клетке. «Давай, кира-Экави, разбрось-ка мне картишки, – говорил он ей, – посмотрим, в конце концов, чем все