на себе его неизгладимый отпечаток. В создании сумиэ, изображений пейзажей черной тушью, дзэн-буддистские монахи, ведущие простую и приземленную жизнь, соперничали мастерством и глубиной чувства с их китайскими наставниками. В ландшафтном садоводстве дзэн-буддистские храмы превзошли китайские аналоги и довели это искусство до непревзойденного совершенства. Составление букетов зародилось как цветочные подношения Будде, но развилось в вид искусства, который до недавнего времени входил в обязательную программу образования каждой утонченной японки. И наконец, в прославленной чайной церемонии строгая, но прекрасная обстановка, несколько великолепных образцов старинной керамики, изящный и размеренный ритуал, а также атмосфера полной умиротворенности сочетаются как воплощение гармонии, почтительности, ясности и спокойствия, характерных для дзэн-буддизма в его лучших проявлениях.

Алмазная молния

Мы говорили о двух янах, или направлениях буддизма, а теперь следует добавить к ним третье. Если хинаяна буквально означает «малый путь», а махаяна – «великий путь», то ваджраяна – это «алмазный путь» (колесница).

Изначально ваджрой назывался скипетр Индры – индийского бога грома, часто упоминающегося в ранних буддистских текстах Палийского канона; но когда махаяна превратила Будду в фигуру космических масштабов, скипетр Индры преобразился в алмазный жезл Будды. Здесь мы имеем наглядный пример способности буддизма приспосабливаться к местным идеям и оценивать их заново, меняя духовный центр тяжести, ибо алмаз превратил молнию, символ сил природы, в эмблему духовного господства, и в то же время сохранил связанные с силой оттенки значения, присущие молнии. Алмаз – самый твердый из камней, по твердости в сотню раз превосходящий ближайшего соперника, и в то же время самый прозрачный. В итоге ваджраяна – путь силы и ясности, возможности осознать видение сияющего сострадания, открывшееся Будде[111].

Как мы только что отметили, корни ваджраяны можно проследить на всем обратном пути до Индии, она продолжает существовать в Японии в виде буддистской школы сингон; однако третий буддистский путь усовершенствовали именно тибетцы. Тибетский буддизм – это не просто буддизм, вобравший в себя божества добуддистской тибетской религии бон. Недостаточно было бы охарактеризовать его как индийский буддизм времен его расцвета, VIII–IX веков, перенесенный севернее и сохранившийся, несмотря на его упадок в Индии. Для того чтобы уловить его отличительную особенность, следует воспринимать его как третью крупную буддистскую яну, сразу же оговорившись, что сущность ваджраяны – это тантра. Тибетский буддизм, о котором мы говорим – по сути своей, тантрический.

Буддистам не принадлежит монополия на тантру, впервые появившуюся в средневековом индуизме, где ее название сочетало в себе два санскритских корня. Один из них – «расширение». В этом значении тантра относится к текстам, многие из которых являются эзотерическими и тайными по своей сути, добавленным к индуистскому корпусу с целью расширения его диапазона. Однако это дает нам лишь формальный смысл слова. По поводу содержания расширенных текстов нам следует обратиться ко второму этимологическому значению тантры, происходящему из ткачества и означающему взаимопроникновение. В ткацком деле нити основы и утка неоднократно переплетаются. Тантры – тексты, акцентирующие внимание на взаимосвязанности вещей. Индуизм положил начало этим текстам, но именно буддизм, особенно тибетский буддизм, поставил их во главу угла.

Тибетцы утверждают, что их религия никоим образом не уникальна в своей цели. Если что-то и отличает ее, так это практика, позволяющая достичь нирваны за период единственной жизни[112]. Это существенное притязание. Каким образом тибетцы отстаивают его?

Они утверждают, что ускорение достигается благодаря использованию всей энергии, какая только скрыта в человеке, в том числе и подчеркнуто телесной, и стараниям поставить ее всю на службу духовным исканиям.

Энергия, больше всего интересующая Запад, – сексуальная, поэтому неудивительно, что репутация тантры за рубежом строится на ее сакраментальном использовании этого влечения. Герберт Джордж Уэллс как-то сказал, что Бог и секс – единственное, что по-настоящему интересовало его. И если мы в состоянии заполучить и то, и другое – избежав необходимости выбирать одно из двух, как в случае монашества и целибата, – для современного слуха это звучит музыкой настолько сладкой, что тантра, согласно популярной западной точке зрения, почти приравнена к сексу. К сожалению, это не только затмевает широкий мир тантры, но и искажает ее сексуальные учения, вытесняя их из этого мира.

В пределах этого мира учения тантры, относящиеся к сексу, не диковинны и не пикантны: они универсальны. Секс настолько важен – ведь как-никак, благодаря ему продолжается жизнь, – что должен быть самым непосредственным образом связан с Богом. Это божественный Эрот Гесиода, прославленный в «Федре» Платона и прославляемый в некотором смысле всеми людьми. И даже это еще слишком мягко сказано. Секс божествен в его самом доступном проявлении. Но с оговоркой: он таков, только когда скреплен любовью. Когда два человека страстно, даже безумно – с божественным безумием Платона – влюблены; когда каждый из них больше всего хочет получить то, что другой больше всего желает отдать, – в момент их взаимной кульминации невозможно определить, является ли этот опыт в большей мере физическим или духовным, ощущают ли они себя двумя людьми или единым целым. Это момент экстаза, потому что в такое время они «стоят за пределами» – «ex» как «вне», «stasis» как «стояние, положение» – самих себя, слитые в единство Абсолюта.

До сих пор мы не видели ничего уникального для тантры: от еврейской Песни песней Соломона до недвусмысленной сексуальной символики в мистических браках с Христом – все упомянутое фигурирует во всех традициях. Что отличает тантру, так это искренность, с которой она принимает секс в духовные союзники, сотрудничая с ним явно и намеренно. Стоя выше и брезгливости, и дразнящего возбуждения, тантристы следят, чтобы физические и духовные компоненты этой плотской любви существовали в точном соединении – посредством их искусства (демонстрирующего пары в момент соития), в их фантазиях (способность к воображению надлежит активно развивать) и в открытом участии в сексуальной жизни, ибо лишь в одном из четырех тибетских духовных орденов действует целибат. Дальше этих обобщений зайти нелегко, поэтому мы оставим этот вопрос с сопровождающими наблюдениями. Тантрическим сексуальным практикам предаются не как оргиям, в нарушение всех правил, а под бдительным надзором гуру, в контролируемой обстановке недуалистических представлений, в качестве торжественной кульминации длинной последовательности событий духовного служения на протяжении множества жизней. Духовные эмоции, к которым при этом стремятся, представляют собой экстатическое, бескорыстное, божественное блаженство в осознании трансцендентной сущности. Однако это не самоцель, ибо высшая цель данной практики – выйти из этого недуалистического опыта лучше подготовленным к восприятию многообразия мира без отчужденности от него.

Рассмотрев таким образом сексуальную сторону тантры, мы можем перейти к более