— А в продолжение моей истории могу добавить, — проговорил он вдруг, — что никогда еще до сих пор не думал о том, чтобы пригласить куда-нибудь девушку…

Его голос звучал так тихо, словно он говорил это лишь себе самому. Я же вслушивалась изо всех сил.

— Мать этой девочки скончалась внезапно. Я не знал, что мне делать. Каждый божий день глядел на дочь и думал, что лучше бы нам с ней умереть. Выпотрошенный, без всяких желаний, изо дня в день я валялся в темной комнате на татами в полном бреду. Сейчас, вспоминая себя такого, я вздрагиваю от ужаса. Полное одичание, вот что это такое! И тут я заметил, что малышка играет с тюбиком майонеза. Тянет его к себе в рот, вытягивает губки — тю-тю, — всю мордашку уже этим майонезом измазала… Тут-то я и ахнул. Как молнией прошибло. Так дальше нельзя…

Матери не стало, когда дочке не исполнилось и двух лет. Ее образ в памяти дочери, похоже, зафиксироваться вообще не успел. Однако до сих пор она иногда спит с тюбиком майонеза под щекой. Образ майонеза замещает в ее памяти отсутствие образа матери. И пока моя дочь старалась выжить изо всех своих крошечных сил, я, ее отец, совершенно расклеился. А потому должен немедленно взять себя в руки. Пора уже осуществить нашу с нею заветную мечту!

— Мечту? — переспросила я.

— Ну да, все мечтала когда-нибудь открыть свою кофейню.

— Здесь, в Камакуре?

— Для меня Камакура ничего особо не значила. Ничем со мною не связанная глухомань. Но встретились мы здесь. И очень друг другу понравились. И вроде от Токио совсем не далеко, но воздух с водой куда чище, а климат мягче! Обязательно, говорит, переедем сюда, когда дети родятся! И тут вдруг на́ тебе…

— Так что же с нею случилось? Болезнь?

Может, мне и не стоило так глубоко засовывать свой любопытный нос… Но уж очень хотелось.

— Фантомный убийца. Ножом в спину. Мы с дочкой в это время покупали продукты в супермаркете.

— Ох, простите меня, я не…

— Да ну что вы. Факты есть факты. Все уже позади.

— Может, еще немного пройдемся? — предложила я.

Морикагэ-сан поднялся.

— Тогда вперед! — отозвался он.

Расставшись с ними обоими, я возвращаюсь домой и завариваю копченого чаю.

Выставляю на столик три чашки, разливаю из большого заварника чай на троих.

Фуа-а, фуа-а, — пыхтит пар над струей кипятка.

Одну чашку я ставлю перед портретом Наставницы. Другую — перед тетушкой Сусико. И, позвонив в колокольчик, складываю ладони перед самым кончиком носа.

Ни с Наставницей, ни с тетушкой Сусико мне уже никогда не свидеться. Когда-то я лелеяла в себе надежду, что это возможно и что, когда мы снова встретимся, я обязательно все исправлю… Но такие надежды бессмысленны. Сегодня я поняла это, глядя на отца Кюпи-тян.

Что ж… Придется сделать еще один шаг в мир без наставницы.

Я сажусь за стол, ставлю чашку перед собой. Окошко над лестницей в доме госпожи Барбары горит оранжевым огоньком.

Допив чай, я выставляю перед собой на столик пенал с перламутровыми голубками.

Открываю треснувшую крышку, достаю авторучку.

Когда я только пошла в старшую школу, Наставница подарила мне в качестве талисмана перьевую ручку Waterman. Изобрел ее американец Льюис Эдсон Уотермен — первый, кто додумался заливать чернила внутрь писчего инструмента. С тех пор у нее было множество модификаций, моя была версией Le Man 100.

По ее гладкому черному корпусу пробегали отражения золотистых элементов колпачка, и от этой строжайшей красоты и правда хотелось вытянуться в струнку.

Но с каких-то пор писать этой ручкой я избегала. Хотя как инструмент для написания красивых писем она была безупречна. И от этого парадокса, я помню, меня здорово корчило по ночам.

— Прости… — выдыхаю я то, что должно упасть на бумагу.

От моих пальцев ручка постепенно согревается. Сама остается прохладной, но дышит живой теплотой.

Ну что, сказала я себе.

Пора просыпаться от долгого, долгого сна.

С молитвой об этом снимаю с авторучки колпачок.

Кончик пера слепит чистейшим золотым отливом…

Чистейшим?!

Не может быть! Подношу кончик пера к самым глазам. На нем ни капельки чернил. Ручка не заряжена, осеняет меня. В ней больше нечем писать…

А ведь когда-то я писала и этой ручкой! Потому и надеялась, что в ней еще остался запас… Не иначе как Наставница, заметив, что я избегаю ее амулета, вычистила ее и уложила так, чтобы та хранилась как можно дольше.

Мой «Человек воды» ждал меня все эти годы, готовый к бою.

Отвинчиваю верхний колпачок. Заправляю ручку чернилами цвета Blue Black.

Слова, которые годами копились во мне как попало, слипались в комья и топорщились буквами в разные стороны, — все эти слова в моем сердце начали наконец проясняться.

Спасибо, Морикагэ-сан. Вы отогрели во мне слова, которые уже совсем замерзали.

Слова, которыми я столько лет хотела написать это Долгое Письмо Наставнице.

Кому: Амэмии Касико

От: Амэмии Хатоко

Бабуля…

Как жаль, что я так и не успела обратиться к тебе этим словом.

Хотя в глубине души мне часто хотелось назвать тебя именно так.

Каждой весной я ходила смотреть на цветущие сакуры в храме Данкадзура.

Знаю, что даже в дни наших самых тяжелых размолвок ты продолжала выращивать эти прекрасные деревья и в своей, и в моей душе.

О чем же я думала тогда?

Может, о том, почему я никак не могу протянуть руку и коснуться тебя, шагающей всегда на какой-то шажок впереди?

Но ведь и ты ощущала ко мне то же самое, верно? В этом мы с тобой действительно одной крови.

Ты написала столько писем в Италию своей подруге!

В тех письмах речь постоянно шла обо мне.

Но главное — в тех письмах была Ты, Которой Я Никогда Не Знала.

Сколько я тебя помню, ты всегда заботилась прежде всего обо мне. Даже когда корчилась от обиды или выла от неизбывной тоски.

Я же почему-то считала, что ты на это в принципе неспособна.

Как же я ошибалась!

И ты снова корчилась от обиды и выла от безысходной тоски.

Откуда же мне было знать, что под маской Наставницы в тебе скрывается такая же, как и я, — та, что сражается за свои убеждения насмерть, но в душе остается робкой и полной сомнений?

В последнее время я часто вспоминаю вкус карамели, которую ты делала для меня из вареной сгущенки. Как всегда, этот вкус очень умиротворяет меня и приводит нервы в