И Йен ошеломленно подумал, что она в точности описывает чувства, которые возникают, когда возвращаешься домой с войны.

Он вспомнил свое возвращение… как будто он до конца использовал все эмоции, какие только существуют, потому что в течение очень долгого времени чувствовал все с таким накалом, что обычная жизнь показалась ему совсем плоской, приглушенной и мучительно медленной. Он был готов сделать что угодно, лишь бы почувствовать хоть что-нибудь. И забыть.

К счастью, подумал он, Господь создал французских актрис и молодых женщин с гибкой нравственностью. Это здорово помогало забыться. Лазить по деревьям, забираться в окна и прыгать из них под дулом пистолета только добавляло возбуждения.

– Это немного похоже на возвращение домой с войны, – медленно произнес он. Он никогда не говорил подобного вслух. – Настолько привыкаешь быть в постоянном напряжении и подвергаться насилию… что настоящая, обычная жизнь какое-то время кажется неполноценной и нереальной. И очень скучной.

Тэнзи смотрела на него так, что сердце вдруг словно перевернулось. Мягко, сочувственно и проницательно.

– Поэтому ты обзавелся целой армией любовниц?

Она дразнится.

Йен сонно рассмеялся.

– Никакой армии. При таком количестве от них одни неприятности.

Она мягко рассмеялась, и внезапно Йена захлестнуло почти болезненное восхищение. Тем, что она так отчетливо все видит. Тем, что смеется, а не осуждает. Тем, что принимает все сердцем. Что приняла полный крах своей жизни относительно спокойно и смотрит в будущее с надеждой, а не с горечью и сожалением.

И тогда наступил миг, когда он просто не смог дышать, так сильно захотел стать достойным ее, но не представлял, как это возможно.

Он был… таким ослом.

– Будет новая пьеса, Тэнзи. – Фу, как нелепо и глупо это прозвучало.

– Когда я выйду замуж и обзаведусь собственным домом и семьей. – Это прозвучало почти как вопрос.

– Да. Тогда. – Он произнес это как обещание. Как будто все зависит только от него, именно он поможет этому случиться.

Как будто так оно и есть.

И внезапно, неистово, иррационально он почувствовал, что его раздирает желание, чтобы она получила все, чего хочет, чтобы кто-нибудь любил ее всем сердцем и заботился о ней – и желание, чтобы это произошло как можно позже, а лучше вообще не произошло. Чтобы эта, новая пьеса, какая она ни есть, никогда не заканчивалась.

Они долго молчали. Потом Тэнзи посмотрела на его обнаженный торс – его «красивый» торс – и одним пальчиком, робко провела по шраму. Деликатно. Все вниз, вниз, вниз, почти до того места, где он исчезал под простыней.

Нужно ее остановить.

Мышцы напряглись от сладостности этого прикосновения – и от мысли о том, что он сделал бы с ней, где бы к ней прикасался, как бы ее взял, как бы начал. Его естество пробудилось. Тэнзи должна понимать, что она с ним делает. Она по-прежнему дьяволица, по-прежнему готова рисковать всем.

– Мне жаль, что с тобой все это случилось, – негромко произнесла она. Ее пальчик подобрался к самому краю простыни, еще секунда – и возбужденная плоть поднимет простыню. Как он хотел повернуться к ней. Сорвать с нее ночную сорочку. Он видел просвечивающие сквозь нее напряженные соски, представил, как втягивает один в рот, представил ее негромкий беспомощный всхлип наслаждения при этом.

Фаллос дернулся сильнее.

– Тэнзи, – прошептал Йен. Запустил пальцы ей в волосы, наслаждаясь их шелковистостью, цветом, всеми оттенками золотого в них, а ее нежный пальчик все скользил по шраму. – Тэнзи.

– Да?

– Ты должна уйти.

– Уйти?

– Через дверь, а не через окно.

– Ты уверен?

– Уверен.

– Оба пути опасны.

Ему могла бы этого и не говорить.

– Оставаться здесь еще опаснее. В тот раз я говорил серьезно. Если ты не уйдешь, Тэнзи, я займусь с тобой любовью. Или все, или ничего. И больше я тебя предупреждать не могу.

Наступившая тишина была бархатной и напряженной. Скользящий пальчик замер.

Тэнзи изучающе смотрела на него, оценивая услышанное, то ли пытаясь понять, стоит ли испытывать его дальше, то ли пытаясь решить, этого ли она хочет. И вроде бы слегка склонялась к обещанному наслаждению. Если бы она только знала, по какому лезвию бритвы он сейчас идет, с каким трудом сдерживается! И ведь она может рискнуть и столкнуть его с обрыва, потому что вернулась с собственной войны и острые ощущения помогут ей забыться.

Он бы отдал все на свете, лишь бы поцеловать ее прямо сейчас.

Но если он ее поцелует, то уже не сумеет остановиться и возьмет все, что сможет.

«Останься». Ему потребовалось все самообладание, чтобы не сказать это. Все самообладание, чтобы не сорвать с нее ночную сорочку и не пропасть в ней навсегда.

– Потому что мужчины – животные? – Произнесла она едва слышно. Шепотом.

Йен посмотрел на нее. На нежный подбородок, на ясные глаза, на чувственный рот.

Нет, понял он. Потому что я хочу заняться с тобой любовью. С тобой. Не ради утоления похоти. Не ради достижения пика наслаждения. Потому что я хочу подарить тебе блаженство, слышать твои крики, быть в тебе, разговаривать с тобой, когда мы оба насытимся и успокоимся.

Следом пришла еще одна, более тревожащая мысль.

Йен вдруг понял, что не против просто всю ночь держать ее за руку.

Это очень… интересная… мысль.

Очень, очень нежелательная мысль.

– Да, – негромко согласился он. – Потому что мужчины – животные.

Она вздохнула и потянулась.

– Хорошо.

Высвободила руку.

Откинула волосы с лица, соскользнула с кровати и изящно зашагала по мягкому ковру, откровенно наслаждаясь тем, как приятен он для босых ног. Это вызвало у Йена улыбку.

– Но можешь оставить тут свою рубашку, – негромко сказал он ей вслед.

Она мягко засмеялась.

Подмигнула, послала ему воздушный поцелуй.

Он смотрел, как она открывает дверь, выглядывает наружу и исчезает.

Никогда звук закрывающейся двери не казался ему настолько противным.

Йен застонал и закрыл подушкой лицо. Прохладная. Может, понизит немного температуру горячечных мыслей?

Он бессознательно сжал пальцы, словно пытался удержать ощущение ее руки в своей ладони.

Так и заснул.

– Сегодня утром вы, дамы, выглядите особенно ослепительно.

Тэнзи, Женевьева и Оливия надели, насколько он понимал, свои лучшие наряды, подходившие к их глазам и волосам и подчеркивающие их фигуры. Йен был братом целых двух сестер, знавал множество других женщин, поэтому разбирался в таких вещах куда лучше, чем ему хотелось, и его слишком часто терзали вопросами о моде.