Долки, немедля, дабы разобраться с Мэри и наконец захлопнуть эту дверь, из-под которой сквозит.

Шаги его, покуда направлялся он к трамваю, были медленны, а лицо — озабоченно.

Глава 20

Мысли у Мика в голове, казалось, двигались рывками, подобно здоровенному трамваю, который вез его в Долки, но мыслям тем недоставало привычности и предопределенности Старого доброго трамвая.

Его видение происходящего в том, что должно быть продуманной, завершающей вылазкой в его жизни, было несколько раздерганным. Два предыдущих эпизода оказались суровыми, но не вовсе неудовлетворительными: он смягчил угрозу Де Селби, возможно — навсегда, и привел Джеймза Джойса, духовно, в место, где более чем ожидаема некая тень утешения, коего он искал. Даже если выяснится, что он и впрямь не в своем уме, святые отцы за ним присмотрят.

Отчего же тогда быть ему сейчас смутно озабоченным об оставшихся на вечер делах? Они касались в кои-то веки в основном его лично и его будущего. Он попросту скажет Мэри твердо, даже простецки, что на нее у него больше нет времени и что все кончено. Память или, вернее, воспоминания о давно миновавшей нежности — всего лишь сентиментальность, глупая школярская безалаберность: все равно что ходить с нечистым носом. Он теперь взрослый мужчина и вести себя должен соответственно. Впрочем, с чего он решил, что у цистерцианцев была в Дублине обитель? Дурацкий недосмотр, ибо Мик оказывался из-за него в положении человека, готового сим же вечером уйти, однако неведомо куда. А что же мать? Если он оставит работу и подастся в монастырь, как она выживет? Решено: жить будет со своей младшей сестрой, у коей, пусть и не богатой, имелась дочь, а еще она заведовала пансионом.

Превыше всего требовалось спокойствие.

Знание людей и вращение в какой попало компании усложняли и без того вовсе не простую задачу бытия. Может, и есть некоторая правда в презрительной насмешке, что, дескать, монахи и монахини — попросту трусы, сбежавшие от испытаний жизнью, готовы до самой смерти спать, есть, молиться и возиться со всякой ребячески бессмысленной «работой». Ужель монастырь — лишь уловка ради уединения и обособленности, подобно лихорадочному карантинному госпиталю? Нет, это дом самого Господа. Подобные мысли по происхождению своему нечистоплотны. Какой постижимый прок мог он, Мик, извлекать, к примеру, из общения с Хэкеттом? Или, уж раз на то пошло, с Мэри? Первый развивал в нем алкоголизм, вторая — вожделенье. А десяток людей, с какими он якшался по службе? Жалкие, суетные ничтожества, безликие созданья и — что еще хуже — зануды. Может, и окружающие считали занудой его самого? Какая разница? С чего ему тревожиться о том, что там себе думают окружающие? Он будущий траппист, ему предстоит поворотиться спиной к любым удовольствиям, но не так-то просто это дастся, поскольку о том, что можно было б назвать удовольствием, он практически не знал ничего.

Когда транспорт его наконец, грохоча, замер, он смутно различил пониже Долки-стрит — кое-где в лавках уже зажглись ранние огоньки. Бредя вниз по лестнице, он осознал, что впал в скверное настроение. Отчего? О, ничего особенного — ничего, что добрая приличная выпивка (не джин) не смогла бы исправить, прежде чем он займется в «Рапсе» Мэри. У ближайшей лицензированной стойки он разглядывал янтарный талисман стакана с виски и вновь утвердился в решении о том, что держаться ему следует на высоте. Будь проклят «Финнегана подымем», впрочем, и весь прочий бессвязный хлам! Каково учение Церкви по вопросу литературной развращенности? Этого он не знал, однако, вероятно, мог бы выяснить — в каком-нибудь буклете Общества католической истины, два пенса за штуку.

Постепенно снизошла на него уравновешенность настроенья. Его миссия проста и почетна, первостепенная цель — спасение собственной души. Что тут плохого? Ничего. Но необходимые объявления можно было б сделать обходительно, нисколько не теряя в силе их. Сварливые либо грубые манеры никого не впечатляют — если не считать, быть может, тварей неразумных. А что, если Мэри закатит сцену? Такое и помыслить нельзя. Ее равновесие, интеллектуальная зрелость и образованность, допустим, и напускные, однако не отринешь же пожизненную влюбленность, как старый пиджак. Никакой сцены не будет, и, словно чтобы отметить это предречение, он заказал последний стакан того, что он мог бы отдаленно поименовать своим удовольствием, кое вскоре предстоит оставить навсегда. Цистерцианцы? Все просто: взгляд в телефонный справочник завтра поутру покажет, где ближайшее обиталище этих святых людей. Он пробормотал про себя мудрую ирландскую поговорку: Божья помощь ближе двери.

Отворив дверь в гостиницу «Рапс», он почуял, что ввалился в особое молчание, а также и то, что тут сейчас обсуждают его самого. Мэри и Хэкетт сидели вдвоем отдельно от всех, в дальнем углу. По вальяжности Хэкетта и его остекленевшим глазам было ясно, что он уже давно накачивает себя выпивкой. Мэри пьяной не была — Мик ни разу не видел, чтобы она по этому пути прошла хоть сколько-нибудь вглубь, — но лицо у нее смотрелось бледным и взволнованным. Миссис Лаветри размещалась за стойкой, молчаливая и до странного присмиревшая. Мик кивнул всем любезно и невозмутимо, уселся за стойку и пробормотал, что хотел бы виски.

— Входит принц датский! — проговорил Хэкетт, в громком голосе — муть.

Мик не обратил внимания. Получив свой напиток, он повернулся к Мэри.

— Как сложился у тебя день, Мэри? — спросил он. — Хорошо ль, скучно или попросту непримечательно?

— О, да как-то так себе, — ответила она довольно безжизненно.

— Вечера удлиняются, — сказала миссис Лаветри.

— Чем занимался, бес? — просипел Хэкетт.

— Мне есть что тебе сказать, Мэри…

— Да неужели, Майкл?

Майкл! Он от этого слова оцепенел. Его звали Мик. Даже кондуктор на железной дороге звал его так, да и многие трактирщики. Его назвали Майклом — и кто! Мэри! Ну-ну. Вот уж странная прелюдия к пьесе, которую он сам сотворил.

— Ты слышал? — спросил Хэкетт запальчиво, усаживаясь поровнее. — Хорош трепаться-то. Объяснись-ка. Покажите ему вечернюю газету, миссис Лаветри.

Квелая миссис Лаветри переместила газету со своих колен на стойку. Главный заголовок ничего Мику не сообщал, однако поперек двух других колонок крупными буквами значилось: «УЖАСНЫЙ ПОЖАР В ДОЛКИ — выгорело маленькое имение». Его оторопелый взгляд метнулся к шрифту помельче, и вскоре стало ясно, что речь о пристанище Де Селби. Репортаж сообщал, что хозяин, как выяснилось, находился в Лондоне. Пожарной бригаде из Данлири серьезно помешало низкое водяное давление и недоступность источника возгорания. Здание и все его содержимое полностью уничтожены, пострадали от огня даже некоторые деревья. Почти не заметив,