историографии XIX в. хотели видеть символ борьбы за арагонские вольности против тиранической монархии. Современные исследователи, напротив, доказывают, что события 1591 г. были восстанием привилегированных слоев (низшего дворянства и городской олигархии), ограниченным пределами столицы королевства, и что власти урегулировали проблему наименее болезненным образом — с помощью реформ, которые гарантировали сохранение фуэро, но одновременно позволили государю пользоваться своей абсолютной властью. Действительно, кортесы в Тарасоне (1592) не покончили с арагонскими фуэро; они ограничились тем, что отменили наиболее архаичные аспекты законодательства, такие как правило единогласия, которого требовалось достичь при голосовании в кортесах, чтобы издать или изменить какой-либо закон.

Волнения в Арагоне показали границы королевской власти. Власть Карла V и еще более Филиппа II впечатляет, однако привлекает внимание отсутствие внутренних связей в необъятном целом, состоявшем из разных государственных образований, в которых не видно признаков единства. Связующим звеном являлся монарх, которому помогали советы, организованные по территориальному принципу: Королевский совет (Совет по делам Кастилии), Советы по делам Индий, Арагона, Италии (он отделился от Совета по делам Арагона в 1555 г.), Фландрии, Португалии… Существовали и органы, общие для всех территорий, — Государственный совет, Военный совет, — но они занимались преимущественно военными вопросами и дипломатией. Большая политика, т. е. внешняя политика, оставалась исключительной прерогативой государя, а от подданных лишь требовалось, чтобы они участвовали в этом, платя налоги. Карл V, по крайней мере дважды, в 1520 и 1527 гг., пытался заинтересовать кастильские кортесы своей внешней политикой, но депутаты не дали себя убедить, и с этого времени монархи, похоже, никогда больше не пытались советоваться об этом, пока на излете столетия кортесы в Мадриде в конце концов не обеспокоились огромным налоговым бременем, которого потребовала война в Нидерландах[151].

О том, чтобы заинтересовать общими проблемами Испанской монархии остальные королевства, речь никогда не шла. Более того, соблюдался обычай просить у них меньше денег, чем предполагала численность их населения. Так усилилась тенденция управления всеми подвластными территориями из Кастилии, сложившаяся еще при Католических королях. Кастильцами были и налогоплательщики, и большинство высших должностных лиц, и даже вице-королей. Кастильцами в конце концов стали и сами монархи, особенно начиная с того момента, когда столица этой необъятной империи была окончательно установлена в Мадриде[152]. Из Мадрида или из Эскориала — монастыря-резиденции, сооруженного в 1563–1584 гг. по приказу Филиппа II, — исходили приказы, предназначенные для различных рассеянных по всему свету составных частей того политического целого, видимым главой которого являлся Католический король. Кастилия, таким образом, превратилась в центр своего рода конфедерации и тяготела к тому, чтобы стать важнейшей составной частью и моделью, поскольку для ее управления возникало меньше препятствий. Существовала возможность достичь и более полной интеграции. Но тогда этого не сделали, а когда в XVII в. это попытался сделать граф-герцог Оливарес[153], оказалось уже поздно.

Защита веры

Очевидно, что в XVI в. в Испании постепенно устанавливается единство веры, т. е. реализуется замысел Католических королей. Католическая ортодоксия железной рукой утверждалась государством, создавшим для этого весьма действенное орудие — инквизицию. Следует признать, что религиозная нетерпимость характерна в XVI в. не только для Испании. Но столь же очевидно, что только в Испании политика нетерпимости осуществлялась столь организованно, с использованием разветвленного бюрократического и административного аппарата, обладавшего филиалами в разных провинциях. И речь шла не столько о католицизме как таковом, сколько о самой жесткой форме ортодоксии.

«Чистота крови»

Против потомков иудеев использовалось такое мощное оружие, как «чистота крови». Чтобы вступить в монашеский или духовнорыцарский орден, в некоторые «главные коллегии» университетов, стать членом соборного капитула или заниматься некоторыми профессиями, требовались сведения о «чистоте крови», т. е. доказательства того, что этот человек не был сыном или внуком еретика или вообще привлекавшегося к суду инквизиции. Позже дискриминация стала гораздо более суровой. Достаточно было иметь предка-иудея (причем даже если правоверие кандидата подтверждалось инквизицией), чтобы лишиться доброго имени и доступа к некоторым званиям и должностям. Первые статуты «чистоты крови» появились в XV в.: среди рехидоров Толедо (1449), в Бискайе и Гипускоа, в коллегии Сан Бартоломе в университете Саламанки (примеру которой в 1488 г. последовала коллегия Санта Крус в университете Вальядолида), в духовнорыцарском ордене Алькантара (1483), в монашеском ордене иеронимитов (1486)… В XVI в. статуты приобрели всеобщий характер, хотя и встречали сопротивление. Когда кардинал Силисео[154] в 1547 г. ввел требования «чистоты крови» для каноников Толедского собора, это вызвало яростные споры. Орден иезуитов в течение многих лет противился всякой дискриминации, основанной на «чистоте крови», но в конце концов в 1593 г. присоединился к общей практике. Вокруг проблем, вызванных «чистотой крови», возникла обстановка настоящего психоза. Это показывает знаменитый трактат «Позорное пятно знати» («Tizón de la nobleza»), приписываемый кардиналу Франсиско де Мендоса-и-Бобадилья, который был задет тем, что в звании рыцаря одного из духовно-рыцарских орденов отказали его племяннику, сыну графа Чинчона. В трактате прослеживаются генеалогии многих знатных семейств, в роду которых были иудеи или конверсо.

Мориски

Принцип «чистоты крови» применялся также к потомкам мавров, которых называли морисками, но это меньшинство существенно отличалось от конверсо. Если обращенные иудеи были торговцами, банкирами, медиками, клириками, т. е. составляли часть зарождавшейся буржуазии, то мориски, шла ли речь о бывших мудехарах Кастилии и Арагона или о потомках мавров Валенсии и Гранады, принадлежали большей частью к сельским пролетариям. Конверсо стремились раствориться в христианском обществе, и их обвиняли именно в этом, в то время как мориски сопротивлялись всякой ассимиляции, сохраняя свои одежды и пищевые привычки, а подчас и используя арабский язык. В отношении религии также можно отметить важные различия. Мориски и после насильственного обращения оставались верными исламу, но, похоже, с точки зрения его дальнейшего распространения не представляли серьезной опасности для католицизма, учитывая их общественную изоляцию и в целом приниженное и жалкое положение. Конверсо, напротив, происходили из городских предпринимателей и имели достаточно высокий культурный уровень. Это люди грамотные и образованные, которые много путешествовали, интересовались интеллектуальными и религиозными спорами. И даже когда их обращение было искренним, они вносили в католицизм оттенки иудаизма, которые очень беспокоили инквизиторов. Поэтому по отношению к морискам она занимала гораздо менее жесткую позицию, чем по отношению к конверсо. Последние, будучи жертвами дискриминации, находили поддержку лишь среди части интеллектуальной элиты, возмущенной их преследованиями; напротив, морискам на протяжении долгого времени покровительствовали аристократы. Такое отношение не имело ничего общего с филантропией, а лишь преследовало конкретные материальные интересы: мориски, работники умелые и непритязательные, нетребовательные к вознаграждению, являлись для сеньоров необходимой рабочей силой; их эксплуатировали, но относились к ним снисходительно. Поэтому морисков ненавидели не сеньоры, а скорее основная масса