Нам свойственно верить, что на современников мы можем повлиять, поэтому относимся к ним более критично. В случае с историческими персоналиями – отделяем лучшее, чем они запомнились, и встраиваем это в систему общих представлений таким образом, чтобы лучшие проявления исторических личностей стали ориентирами для нас самих и для оценки наших современников. Зачем еще мы творим из кого‑то героев? Понятно, что такая особенность психики немало тормозит идеологическое развитие общества. Склонность искать героев в прошлом играла бы позитивную роль, если мы действительно вечно жили бы в одну историческую эпоху, но такого нет и в помине. Раньше максимум, на который был способен человек, не менялся от поколения к поколению. Этого не скажешь о нынешнем положении вещей. По идее, для современников мы должны подобрать особенные критерии оценки – исходя из духа времени. Достоинство исторических персонажей мы оцениваем, исходя из признаков эпохи, когда они жили. Например, руководил ли он архаичным королевством или промышленно развитой республикой. Понятно, проще ориентироваться на это, чем на годы жизни человека. Еще важно, что дополнительным критерием для оценки эпохи будет степень доблести и выдержки, которая тогда требовалась от выдающегося исторического деятеля. Для суровых Средних веков она, конечно, выше, чем для нашей, заметно более безопасной, современности. Есть и еще одна причина, почему нам интересны прошлые эпохи. Есть такой психический механизм: если у человека не получается добиться чего‑либо сейчас при помощи некого нового образа действий, который вроде бы перспективен, но на практике пока не дает результатов, человек возвращается к прежнему, уже зарекомендовавшему себя образу действий. Но, чтобы к нему вернуться, нужно хорошенько его помнить. Максимально экстраполируем данный принцип. Наше стремление знать историю продиктовано тем же психическим механизмом. Как мы идем на такую экстраполяцию, когда очевидно, что образы действий многовековой давности нельзя применить к сегодняшним реалиям? Наше бессознательное – внутреннее я, как я сам назвал его, – дает направление нашему вниманию, исходя из психических принципов, сложившихся еще в доцивилизационные времена. Раньше такой принцип был более чем важен для выживания. Например, если долго жившая у водоема община на какое‑то время отселилась от него, но потом нашла себе место около водоема вновь, не обретя лучшей жизни в отдалении, в идеальном случае все время, прожитое вдали, члены общины должны были хранить знания о рыбной ловле и помнить, как их предки занимались рыбной ловлей. В такие времена внутреннее я людей и должно было стать чувствительно к сведениям из старины.

С появлением новой реальности внутреннее я училось реагировать на все более разнообразный исторический материал, но это обучение не приводило к оптимальным результатам. Когда‑то эффективным сигналом для внутреннего я обратить внимание на важный исторический материал был успех некоторого племени, потом – уже успех государства. А успех государства, сами понимаете, понятие куда более многогранное, чем успех племени, и действительно ли мы верно расставляем акценты в нашей тяге знать вехи прошлого – большой вопрос. Более всего нам любопытна история собственной страны и могучих империй прошлого. История маленького отсталого государства, быстро канувшего в Лету, нас заинтересует вряд ли. Это и доказывает, что в истории мы ищем прежде всего примеры наиболее характерных, эффективных и неэффективных, образов действий. В случае вторых – чтобы не повторялись чужие ошибки. И часто осмеиваем неэффективные образы действий, чтобы до максимума людей доходило, что поступать так очень глупо.

Особенно мы интересуемся историей войн и революций. Поскольку цена поступка в это время крайне высока, понимание, какой образ действий будет эффективен именно в условиях войны или революции, представляется наиболее значимым. Внутреннее я внушает нам тягу к таким знаниям, ориентируясь на признаки войн и революций среди всего пласта исторической информации.

Итак, мы накапливаем и храним опыт прошлых эпох, чтобы хоть в чем‑то быть способными действовать, как наши предки, – если вдруг не сможем жить в условиях современности, которую сами создали. Можно вынашивать разные абсурдные фантазии на сей счет. Например, вообразить, что человечество вдруг утратит возможности производить современное вооружение и вернется к временам мушкетов и пушек – и тогда действительно оправданным станет накопление человечеством знаний о ведении войн в наполеоновскую эпоху. Да, такое представляется с большим трудом. Не говоря уже о том, чтобы вообразить себе возвращение в эпоху мечей и луков.

Если глубоко задуматься, можно прийти к мысли, что изучение истории не имеет большой пользы. Но это не так. Нам, думаю, придется еще переизобрести обоснованность глубокого изучения истории в современные дни.

Д.: Вот ты напридумывал… Теперь я часто буду представлять, как человечество в один прекрасный момент вдруг возьмет и сделает откат в какое‑то из прошлых времен. А что, к рабовладельческому строю при совсем дрянной ситуации вернуться тоже сможет?

А.: Предназначение, которое человек вменяет истории, необязательно будет иметь практический выход. Но мое объяснение сразу вдохновило тебя начать продумывать будущее, и это тоже признак весьма характерной черты человеческой психики: стремление предугадать дальнейшее течение событий. Человек в подобных рассуждениях о завтрашнем дне опирается на представления, на которые с особенной живостью реагирует наше внутреннее я, чтобы быть как можно более убедительным в глазах других людей. А реагирует оно, как правило, на самое броское, самое красочное: будущее оружие, будущие средства передвижения, будущие государственные устройства. По этой причине фантастические книги бывают столь надуманно-наивными. И, кстати, почему книга стала важным явлением в человеческой культуре? Она позволяет передавать реальный и вымышленный опыт целых народов и отдельных людей из поколения в поколение. Люди издавна были чутки не только к каждому из периодов своего прошлого, но и к каждому способу это прошлое фиксировать. Начиналось это, очевидно, с наскальной живописи, а по мере развития цивилизации придумали письменность, фото– и телесъемку. Человек активно применял эти способы, едва только им научился.

Д.: Занимательно ты, конечно, рассуждаешь. Раз – и ниспроверг авторитет науки. Мне кажется, что вас, мыслящих людей, хлебом не корми, дай только что‑нибудь, да ниспровергнуть. Вы специально этого хотите добиться, чтобы завоевать себе славу. Но я считаю это чересчур опасным. Начнешь что‑то всерьез пересматривать в современной науке – и все остальное посыплется, как карточный домик. Все дисциплины в науке взаимосвязаны.

А.: Какой я, интересно, могу искать славы? Какая может быть слава внутри этих четырех стен? Я не ставлю перед собой задачу ниспровергать установившиеся истины – наоборот, замещаю смыслом недосказанности, которые есть в науке, чтобы она пришла к более цельному виду. Звучит нескромно? А зачем человеку такая скромность, которая будет приглушать его способности? Совершенно ни к чему.

Д.: Ладно, вот