Вот тут я готова была разреветься — с меня точно слетела сказочная фата, которой Гриша укрыл меня от остального мира на несколько ночных часов, но мир за сказочными границами его королевской квартиры продолжал существовать вне зависимости от нашего общего желания. И пусть город за стеклами Мерседеса казался теперь совершенно чужим, в нем продолжали жить не чужие мне люди.

— Я не знаю, как себя вести.

С ними. Со всеми. И даже с самой собой. Сказка сказкой. Ее принято читать только на ночь, а день, увы, пугает хуже ночи. Хотя сейчас на дворе почти что вечер. Фонари уже горят. Как факелы. Погребальные. Моим надеждам, что чудом все решится само собой: проблемы исчезнут и я буду жить в сказке. Наивная дурочка…

Любаша сразу поставила меня на место, спросив про платье. И задала вопрос, на который я не находила правильного ответа: почему мы едем к Грише? Да потому что я так хочу — увы, опасно давать детям слишком уж правдивые ответы.

— Он приготовил тебе сюрприз.

Да он вообще сюрприз! Для нас обеих. Завтра будет неделя, как мы неофициально знакомы…

Я не знаю, как себя вести. Я не повторила вопроса, но ждала от взрослой подруги ответа. Или, по крайней мере, одобрения.

— Как?

— Никак, — голос Лии был твёрдый, пусть и тихий. — Все само разрулится. Как-нибудь. И так, как должно быть.

Боже, Степанова, ты веришь в сказку? Новый год наступил, но впереди еще Рождество, день самый невероятных чудес… Я должна в это верить? Должна? Или все же в мужчину, который ждет меня с дочерью под окнами чужой квартиры. В его рукопожатие — сильное и нежное одновременно, которое передало мне столько мужских сил, сколько нужно женщине, чтобы сделать первый шаг по шатающемуся мосту. Мост выдержит, если я не буду тянуть — если я побегу к другому берегу, но я хочу растянуть эти «на старт, внимание, марш» на пару дней.

— Я не хочу сегодня видеть деда, — сказала я четко, когда Гриша в очередной раз предложил заехать в квартиру Каменцевых. Теперь уже за Любиными игрушками. Но игрушки были лишь поводом. Однако тревожился Гриша совсем не за Александра Юрьевича, он хотел скинуть тяжелый камень с моих плеч. Только не знал, что на них лежит целая гора, скидывать которую придется по крошечным камушкам не один вечер, а этот вечер — вечер так прекрасно начавшегося дня — я не хочу портить проблемами, пусть и не совсем еще из прошлой, но все же в чем-то прошлой жизни.

В моей нынешней жизни не поменялось лишь одно — дочь. Я — мама Любы и я должна сделать все возможное и невозможное, чтобы она улыбалась. Даже тогда, когда взрослая рука слишком сильно затянула под подбородком завязки шапки.

— В машине снимем, — уверила я дочку только в лифте, потому что за собственными мыслями не заметила мучений ребенка. Что за мать!

Гриша выскочил из машины — он никогда не научится просто выходить? Все бежит — все спешит услужить, и я ловлю себя на мысли, что должна на каждом выдохе его благодарить. Не надо за мной ухаживать. Не надо так настойчиво, а то я разучусь все делать сама… А это неправильно. Все как-то неправильно у нас. Хорошо, но не так, как должно быть у взрослых людей. Куда я тащу ребенка? Вырвала ее из одной кровати, уложила во вторую и теперь предлагаю улечься спать в третью? А что делать, что делать?

Дрожащая рука все никак не могла застегнуть ремень безопасности. А ведь это главное — чувствовать себя в безопасности, а мне страшно — страшно услышать, как ребенок скажет: мама, я хочу домой. И как ответить, что у мамы нет дома. Нет другого дома, кроме того, что предложил нам почти что незнакомый мужчина… Мужчина, с которым мне было хорошо в постели, но будет ли хорошо моему ребенку в обставленной по чужому вкусу комнате? В комнате — одной, без мамы… Я пробыла там одна не больше десяти минут. Гриша попросил повесить в шкаф пару сменок одежды. Его, видимо, пугает пустота во всех шкафах. Сейчас он с огромной радостью и с такой же лучезарной улыбкой повесил маленькую курточку в стенной шкаф прихожей. А вот Люба не улыбалась. Моя дочь вдруг решила начать стесняться Григория Антоновича — с опозданием почти что в неделю.

Гришу это смутило не меньше, а то и больше, чем меня, но он быстро решил этот вопрос по-мужски — объятиями. И прижимал Любу к груди сильнее, чем даже меня в порыве страсти. Сейчас вся его страсть сосредоточилась на ребенке, и я стояла у них за спиной, связанная по рукам и ногам чувством материнской беспомощности. Я не знала, как помочь родимой кровинушке сделать со мной шаг из привычного мира в неизведанный. Неужели так и простою истуканом у дверей дома, в котором меня встретили с распростертыми объятиями? Григорий Антонович, так нечестно — дайте мне хоть какое-то распоряжение. Вы же начальник в конце-то концов!

— У нас торт в холодильнике! — ответил он то ли на мои молчаливые просьбы, то ли на какой-то вопрос Любы, который я не расслышала. То ли завел речь о сладком, когда все остальные попытки растормошить ребенка с треском провалились.

Что-то действительно трещало — не пол же под ногами, здесь плитка, до паркета далеко… Это под ребрами щемит или ломается тонкий лед, образовавшийся по желанию Мороза на моем жизненном болоте. Бежать, бежать, бежать… Вперед, к холодильнику, к торту мечты, к горячему чайнику, дорогущему фарфору…

— Черт!

Я смотрела на осколки у своих бестапочных ног — я забыла про тапки и про осторожность.

— Лиза… — сначала в голосе хозяина чашек прозвучало осуждение, но не трагическому действию, а моим словам, а потом послышался смех: — На счастье!

Люба уже крутилась рядом со мной с метелкой, которую успела выпросить у счастливого папы. Я продолжала сидеть на корточках перед осколками прежней — когда-то ведь явно счастливой — семейной жизни Григория Вербова. На глазах наворачивались непрошенные слезы, и я боялась поднять их даже на дочь и позволила Любе убрать все осколки самостоятельно.

— Лиза, разве нам не хватит пяти чашек?

        Гриша протянул мне руку, но я ее не приняла. Не хотела, чтобы он почувствовал мое волнение. Встала сама и одернула юбку из нового гардероба. Слишком короткую — но не я ее выбирала. Но достаточно длинную, чтобы послужить полотенцем для влажных рук.

— Пока и трех хватит, — продолжал Гриша уже где-то у самого моего уха. А я так и не взглянула в его сторону. — Пока хватит…

На что он намекнул сейчас? Я втянула живот и наконец подняла на бывшего хозяина бывшей чашки глаза, бывшие на мокром месте.

— Не люблю, когда бьется посуда. Красивая посуда. Не люблю… — произнесла я в оправдание прилипшим к ресницам слезинкам.

— Это не посуда. Это прошлое. Пусть бьется. Оно ушло и им не порежешься…

И только на этих его словах я взглянула на своего ребенка: Люба уже скинула с совка осколки в автоматически открывшееся перед ней блестящее мусорное ведро. Я схватила ее за руки — все пальцы целы, слава богу! Что же я творю, во что впутала ребенка…

— Блюдца достает Люба! — зачем-то объявил Гриша голосом ГАВа и, подхватив мою дочь на руки, отнес сначала к раковине вымыть руки, а затем уже поднял к стенному шкафчику с зеркальными дверцами.