— Я не хочу сырников, я хочу твои губы, а ты мне их не даешь…

Его руки с плеч поднялись к шее и тронули подбородок.

— Гриша, ты можешь хотя бы говорить потише?

Раз отговаривать от поцелуев его бесполезно, то хоть звук выключу.

— Я могу сделать телевизор погромче, — прошептал он мне в губы. — Но Люба и так не обернётся: фиксики куда интересней нас с тобой, поверь мне… Я смотрел их с братьями.

Он не просто поцеловал, он втянул мои губы с такой силой, будто пытался увеличить в объеме.

— Гриш, да что с тобой?!

Я держала его плечи на расстоянии вытянутой руки.

— Нервы… — он улыбался. — И я действительно хочу тебя целовать. Что в этом плохого?

— Сырники остынут…

— О, боже… — он театрально отвернулся. — Как вы с Еленой Владимировной похожи! Нам все еще хочется копаться в говне, а ей уже надо руки мыть и марш за стол. Не смог я ей объяснить, что мальчишкам лучше во дворе. Как меня растили? Утром стакан молока и ломоть хлеба в зубы. Днем что сумеешь, в саду найдешь. И вечером — жри, что хочешь. Но хочется просто упасть мордой в подушку и дрыхнуть, — улыбка у Гриши закончилась, на лицо снова наделась трагическая маска. — Я скучаю по тому времени. Не думал, не гадал, что буду сидеть в офисе в строгом деловом костюме и слушать бредни женщины, которую желаешь заткнуть поцелуем… Причем, слушать с каменным лицом.

— У тебя это очень хорошо получалось.

— Ещё бы! Я так старался… Не заржать…

А сейчас расхохотался, да так заразительно, что я сколько ни пыталась надуться, только улыбалась.

— Гриша, ты меня сейчас обидеть хочешь? — выговорила я с трудом сквозь щиплющий язык смех.

— Нет, поцеловать… — растягивал паршивец слова и мотал головой, как болванчик. Нет, как болван. Большой! — Поцеловать… Буду обижать тебя, пока ты меня не заткнешь поцелуем сама. Ну, сколько можно напрашиваться на поцелуй? Точно я тебе посторонний…

Господи, Вербов или Мороз, какая разница, как тебя там зовут — кто же ты, если не посторонний! И я посторонняя, а ты тащишь меня на дачу к своей семье. К семье, с которой ты не в ладах. Так нечестно…

Я отвернулась, не одарив его поцелуем, и перед моим носом возникло чистое блюдо — все же ГАВ услышал мою просьбу и исполнил. Потом отправился заваривать чай. Все так же без поцелуя. Я плохая? Ну и пусть. Он тоже нехороший. Может, у них в семье и принято целоваться в засос на людях, но это не мой вариант. И уж точно не при пятилетней дочери.

Завтрак прошёл в натянутом молчании. В королевской тишине, нарушаемой только «пожалуйста» и «спасибо». Гриша дулся — как маленький, но не серьезно. С его стороны это была какая-то странная игра: может, он видел мое напряжение и так по-дурацки пытался его снять?

Главное, что он ничего не снял с меня, хотя долгую минуту глядел на меня оценивающе. Господи, Вербов! Джинсы остаются джинсами, неважно, сколько за них отстегнули. И кофта застегнута на все пуговицы. Ее стоимость тебе не оценить: она ручной работы, связана бабушкой Таней. Она грела, несмотря на холод моих отношений с сыном покойной свекрови.

— Гриша, в чем дело?

Одежда не подходит? Не тяни, говори прямо! Надену на дачу купленный тобой деловой костюм! Для спокойствия твоей душеньки…

— Просто не могу заставить себя на тебя не смотреть, — сказал он тихо и виновато улыбнулся. — Ущипни меня, чтобы я в очередной раз убедился, что это не сон.

Я подошла, протянула руку, а он только этого и ждал: схватил, притянул к себе и впился в губы. Вот ведь хитрая зараза!

— Гриша!

Я отстранилась и отвела взгляд, который тут же упал на Любу, стоящую в коридоре почти полностью одетой. Она улыбалась. Чему, скажите на милость?

— Люба, — заговорил Гриша.

Я подняла руку — сейчас ведь ляпнет что-нибудь эдакое. И так уже его не на шутку несёт не в ту степь с разговорчиками при ребёнке. Сейчас как выдаст объяснение взаимоотношений мужчины и женщины — пятилетнему ребёнку!

— Я просто люблю твою маму, а когда любишь, постоянно хочется целовать.

Он присел на корточки. Вовремя — иначе бы моя упавшая рука снесла его дурную голову, как стрела строительного крана. Что он сказал? Только что…

— Не кукся, я тебя тоже люблю, — Гриша схватил Любу за нос и прижал, как резиновую игрушку, но она не пискнула. — Но маму больше, потому что она сама больше, верно?

Теперь они оба смотрели на меня: снизу вверх, а я и снизу и сверху покрывалась испариной. Что он только что сказал? Ребёнку? Про меня…

— Давай спросим у мамы, — продолжал Гриша будто издалека. В голове у меня шумело синее море его глаз. — Любит она меня или нет?

И снова две пары синих глаз смотрели на меня, но я молчала, проглотив распухший язык. Да и вопрос ещё не был задан. Он ведь просто предложил спросить у мамы…

— Мама, ты любишь Гришу?

Вот Люба и спросила, но я все равно не ответила. Или не отвечала слишком долго. Долго для Гриши, продолжающего сидеть у моих ног.

— Ну, любишь? — Да, он выдержал паузу очень по-дьявольски, с улыбочкой, и добавил: — Гришу?

Будто я не поняла, о ком идёт речь. Хотя как такое поймёшь? О чем он?

И Люба повторила их общий вопрос по-детски медленно, почти по слогам — как и надо для неразумной мамаши:

— Мама, ты любишь Гришу?

Они прижали меня к стене в прямом смысле. Я чувствовала спиной зеркальные створки стенного шкафа. К счастью, на спине нет глаз, и я не увижу то, что видят эти двое: моего лица.

Если Гриша сейчас не шутит, то это в сто крат обиднее — услышать признание в любви вот так, в прихожей, при ребёнке: будто он спрашивал, довольна ли я январской погодой? Нет, не довольна. Зимой должен идти снег. Настоящий. Пушистый. И подобные вопросы задают при свечах или хотя бы под пледом, но там он спрашивал лишь одно: хорошо ли мне?

Ночью мне было хорошо, а сейчас стало плохо — с неворочающимся во рту языком.

— Гриша, я…

Ну же, скажи это… Мысль изречённая может и ложь, а вот признание — оно как сказочное заклинание… из трёх слов: я — тебя — люблю. Произнесённых быстро, почти скороговоркой, пока вместе с испариной из меня не улетучилась последняя смелость.

— Ну вот… — выдохнул Гриша, точно говорил заклинание вместе со мной, и поднялся, став почти на голову меня выше: — Теперь жених может на законных основаниях поцеловать невесту. Да, Люба?

Он снова смотрел на мою дочь. Наверное, Любина мать так пылала, что он боялся сжечь глаза.

— А мама — невеста?

Господи, Люба… Уймись хотя бы ты!

— Ну не жена ж… — засмеялся в ответ Гриша, и у меня сжалось сердце и перехватило дыхание. — У неё пока нет белого платья. Только белый пуховик.