Дрожащая рука наконец потянулась к первой пустой вешалке, но не схватила ее, потому что глаза заметили розовую бумажку для заметок. Она свисала с шелкового пеньюара и на ней красивым почерком было написано: «надень меня». Этикетка была намеренно срезана.

Я с трудом сдержала нервный смех. Кто-то перечитал дочке про Алису! Да, да — надень его, чтобы я тебя съел… Это уже Красная Шапочка получается! Но щеки у меня уже явно пунцовые! Гриша!

Мне хотелось позвать его в голос, но я не хотела портить его сказку. Вдруг у него ещё что-то для меня заготовлено… сказочного?! Только бы, конечно, не карета, которая ровно в полночь превращается в тыкву!

Я аккуратно сняла платье и повесила в шкаф. Скоренько прошла в ванную и, остолбенев для начала от сверкающего кафеля, разрешила себе открыть кран, чтобы избавиться от остатка дезодоранта, прошедшего сегодня кучу проверок на стойкость.

Глаза горят — свет включать лишнее, достаточно их и того света, что идёт из спальни. Я сделала шаг назад и чуть не отскочила к душевой кабинке, когда призывно открылся подсвеченный голубым зев унитаза — тайны Третьей Планеты в действии! А он мультики собирался Любе включать! Фу… И поспешила схватить брошенный на кровать пеньюар.

Записку я приклеила на лацкан красного пиджака — пусть повисит без дела, у меня выходные, у меня Новый год… со старым начальником. Три месяца — это почти вечность, если сравнивать с тремя днями, перевернувшими мой мир.

На темно-синем шелке алели аленькие цветочки — сумасшедший Гришка Мороз! Сумасшедший… Я затянула поясок потуже, чтобы полы халатика хоть немного да прикрыли грудь там, где выпускал ее наружу черный бюстгальтер. Дышать я уже почти не могла, а надо ли? Затаив дыхание, я вышла из спальни, но до лестницы не дошла, обнаружив открытой другую дверь. Когда успел? Я перешагнула новый порог и замерла — нет, не под темным взглядом Гриши, по собственному желанию вставшего в угол. А под шквалом собственных эмоций — они посыпались на меня, как кирпичи на голову. Это была или, скорее стала таковой, детская комната: с белой кроватью с резным изголовьем, комодом, письменным столом с креслом и даже с туалетным столиком, низеньким под детский рост, и тоже белым. Золотым в комнате был только Лев — с огромной гривой и длиннющим хвостом. Игрушка занимала половину кровати и была, кажется, больше самой Любы.

— Занавесок в каталоге не оказалось. Тебе придётся самой выбрать в магазине.

— А Лев в каталоге был? — задала я единственный вопрос, который мог сорваться сейчас с языка. Остальные намертво завязли в расплавившихся мозгах.

— Нет, но тут игрушечный совсем рядом. У каждой женщины, даже маленькой, должен быть Лев в постели, чтобы она чувствовала себя женщиной. Разве я не прав?

Раскрыл бы объятия, я бы в них нырнула и промолчала. Но виновник кавардака в моей жизни продолжал стоять в углу.

— Когда ты успел все это купить?

— Вчера заказал. С утра попросил прийти уборщицу и встретить грузчиков. Все, кажется, идеально сделали, нет?

Я молчала. Неужели к месту сейчас мое дурацкое «спасибо»?

— Если не нравится, отправим все обратно. Выберешь другое. Мне просто этот набор показался самым приличным.

— Что ты! Любе все очень понравится. Она о таком и мечтать не могла…

— Мечтать надо всегда, — Гриша наконец покинул свой угол, но до меня ещё не дошёл. — Иначе каким же мечтам тогда сбываться?

Теперь мы стояли рядом. Совсем рядом. Бедро к бедру, как на кухне с кошками.

— Не тут, — Гриша провёл по моей горящей щеке такими же горячими пальцами. — Это детская. А если я тебя поцелую, уже не оторвусь, цветочек мой аленький, краше которого нет в целом свете.

Он сжал мне руку. Со всей силой, но я все же нашла в себе силы сжать его пальцы в ответ. Снова лестница, но с ним уже совсем не крутая. Гостиная с колоннами. На столике у дивана нас ждали два полных бокала.

Я села. Провалилась в мягкую подушку. Гриша присел на самый край дивана и, мне казалось, вот-вот соскользнет на мягкий ковер. Он взял оба бокала, но не протянул мне ни одного.

— Я надеюсь, ты не сердишься. Я не хотел, чтобы ты пришла в пустой дом, точно в гостиницу на одну ночь, — он говорил, не поднимая глаз. — Я понимаю твой страх и не знаю, как убрать его. Твое спокойствие нельзя купить, но если эти вещи хоть немного придадут тебе уверенности в завтрашнем дне, то я не зря убил на шоппинг два утра. Как тебе почерк на записке? Моя уборщица — бывшая учительница с некогда дружественной нам республики. Я думаю, из нее выйдет хорошая няня для Любы. Я с ней не говорил, но, думаю, Наталья Ивановна будет рада оставить швабру, — и тут он вскинул глаза, все еще темные, все еще жадные. — Давай в следующем году о проблемах поговорим, а сейчас… У меня есть тост!

Гриша протянул мне бокал, но не отдал, а прижался губами к моим пальцам, как только те сомкнулись вокруг тонкой ножки.

— Тридцать лет — а дурак дураком… — прошептал он, трогая губами побелевшие костяшки моих пальцев. — Дураком помирать обидно.

— Это цитата, да? — спросила я севшим почти до баса голосом.

— Мищуки пели. Это отец мне постоянно говорит, а мне вот Кукин больше нравится, — и Гриша начал напевать, тихо-тихо: — Тридцать лет — это время ошибок, за которые нет наказаний, — и сильнее вжался губами мне в пальцы: — Но я верю, что не ошибся с тобой. И ты верь, пожалуйста, — и снова запел, уже чуть громче: — Тридцать лет — это синие горы, вкус находки и ужас потери, тридцать лет — это радость и горе, тридцать лет — это жизнь на пределе. Лиза, Лиза…

Он освободил мои пальцы из плена своих губ, и я со стоном разочарования подняла бокал к моим пересохшим губам.

— Погоди! Куда без тоста?

Я замерла, но продолжала касаться прохладного хрусталя, представляя, что это Гришины губы.

— Пусть все наши проблемы в Новом году испарятся, как пузырьки из этого бокала. За нас и жизнь без проблем!

Он приподнял бокал, а я — свой, но чуть ниже его — так ведь велит этикет общения женщины с мужчиной? Так велит мне сердце: идти вслед за Гришей, ступая в оставленные им следы.

— Лиза, ты чего?

А я чего? Просто отняла от губ уже полностью пустой бокал. Гриша не отпил из своего и половины.

— Я хочу еще, — улыбнулась я все еще не пьяной улыбкой. — Мне страшно…

— Мне тоже… Но я хочу иметь трезвую голову.

— А я хочу, чтобы у меня кружилась голова.

— Всего-то?

Его лицо исчезло, появилась топорщащаяся над ремнем рубашка. Из моих рук тотчас исчез бокал. Его руки обвились вокруг моей талии и вырвали меня из объятий дивана. Гриша шагнул в сторону, где не было мебели, держа меня в миллиметре от пола, над ворсинками ковра, но когда закружил, я все равно от неожиданности поджала ноги.

— Гриша… — то ли кричала, то ли шептала я, а он продолжал вертеться волчком.