из реанимации, кресло, бесконечная боль, наркозы, уколы и капельницы, тоска по Вере, слезы, которые душили ее, отвлекая от собственных страданий. Мать, присмиревшая и тихая, которая пыталась кормить ее домашней едой, невнимательный следователь, который и не собирался искать того, кто накачал Верку отравой. Все это было тяжело и больно вспоминать. Но была ведь и Елена Викторовна, которая не только ставила капельницы, всегда точно и виртуозно попадая в вену, но и утешала, говорила ласковые слова, гладила по голове, а порой и тихонько плакала рядышком, когда Насте становилось совсем невыносимо. Были и другие сестры: пухленькая Танюшка, у которой всегда находилось доброе слово, внимательная Ниночка, которая возила Настю на процедуры. Была санитарка Петровна, добрая, сердобольная женщина, которая мыла Насте голову и порой угощала домашними блинчиками. Они все сочувствовали Насте, жалели ее, ухаживали за ней. Она привыкла к ним, полюбила, они спасли ее. Они все – Владислав Евгеньевич, который собрал по кусочкам то, что развалилось после падения из окна, и все они – чудесные женщины, ставшие такими родными. Настя скучала по ним, а по Елене Викторовне особенно.

– Насчет принцессы вы загнули, Елена Викторовна, – засмущалась Настя, – принцесса я та еще…

– Ну, конечно! И вообще мне лучше знать. Это ты не в себе была, а я-то хорошо помню, какая ты красавица сюда попала. И лежала тут бледная, как смерть, сердце кровью обливалось. Идем, чаю попьем, расскажешь, как у тебя дела.

– Так мне Владислав Евгеньевич назначил явиться с новыми рентгенами, с КТ. Вот принесла. Может, я сначала к нему забегу?

– Он в реанимации, вызвали, так что пойдем, в каморке посидим, у меня печенье есть.

– И у меня есть, – улыбнулась Настя, вручая сладкоежке Елене Викторовне пакет со свежайшими профитролями и безе из модной кондитерской.

– Какое богатство! – обрадовалась медсестра. – Пойдем, скоро еще Ниночка появится, тоже будет рада тебя видеть.

Они беседовали довольно долго, прежде чем разговор перешел на Владислава Евгеньевича.

– Он тоже очень тяжело выходил из той истории, – скорбно покачала головой Елена Викторовна, – мало несчастья с девочкой, так потом еще его гражданская жена… Такая трагедия! Это было ужасно, он весь черный сделался. Некоторое время сам не оперировал. Это у нас травматология, плановых больных нет, а если б были, еще труднее ему бы пришлось. В общем, пережил все это он тяжело.

– А каким боком та история к нему-то, я не пойму, – заволновалась Настя, – моя подруга попала в нейрохирургию, здесь ее не оперировали. Да и потом она ведь как-то очень быстро умерла…

– Она попала в реанимацию, оперировали ее нейрохирурги, это правда, но у нее были травмы, не совместимые с жизнью. Тебе тогда не стали говорить… когда она умерла, ты сама еще из наркоза не вышла, была под действием препаратов. Тогда было принято решение тебе ничего пока не говорить. Но ты сама как-то поняла…

– Просто я видела, как она упала, я сразу все поняла. Я еще до того, как отключилась, знала, что ей не выжить. Но Владислав Евгеньевич-то здесь при чем? Он же ее не оперировал.

– Но ведь мама твоей подруги, она же была его гражданской женой, разве ты не знала?

– Как это? – изумилась Настя. – Как женой?

– Они собирались пожениться официально, но не успели. Разве тебе твоя подруга не говорила, что у ее матери появился муж? Не сообщила хотя бы, как его зовут?

– Говорила, но я не знала, кто это. Только что он доктор. Что зовут его Славик. Я не подумала, не сопоставила… Если бы у меня был отчим с таким именем, я бы звала его Владик, наверное. Я даже его фоток из отпуска не видела. А дома у нее я бывала только днем, когда все на работе, чтобы никому не мешать. Вечерами мы гуляли, ходили куда-то. Иногда, когда не было погоды, сидели у меня, там мы никому не мешали. Моя мать редко вечерами бывала дома. Почему же Владислав Евгеньевич мне ничего не сказал?

– Не сказал… Ты хоть помнишь, в каком ты была состоянии? Да и он тоже переживал сильно. Все, что нужно, у тебя следователь спросил, а Свиридов просто понял, что ты больше ничего не знаешь. Вот, наверное, потому тебя и не травмировал лишний раз.

Настя не могла больше усидеть на месте. Как же так? Свиридов знал, что они с Верой самые родные люди, но ничего не сказал ей. Ни о чем не спросил. Он не просто оперировал ее, он ее спас, вернул ее к жизни, он столько с ней возился, проявлял такую заботу. В память о Верке? Наверное. Он жалел ее, Настю, не говорил с ней о произошедшей трагедии, не расспрашивал, а у самого в душе был кромешный ад, он же видел, как страдает ее мать, его жена, пусть и гражданская – какая разница? Настя боготворила Владислава Евгеньевича, молилась на него, считала своим спасителем, и сейчас из глаз все-таки хлынули слезы. Как же так? Как она могла не знать таких подробностей?

Прошло еще долгих пятнадцать минут, которые показались Насте часами, пока у Елены Викторовны не зазвонил внутренний телефон – с поста сообщили, что заведующий отделением вернулся к себе в кабинет. С мокрыми от слез глазами Настя побрела к нему, сердце колотилось в груди как бешеное.

Владислав Евгеньевич был рад ее видеть, тепло улыбнулся, похвалил ее внешний вид, ласково погладил по голове. Расспрашивал обо всем, что положено, осматривал, изучал снимки, а Настя все не могла решиться заговорить. Когда травматолог приступил к рекомендациям, девушка решилась.

– Владислав Евгеньевич, извините, если мой вопрос покажется вам неуместным, – замялась Настя, – но почему вы мне тогда не сказали, что мама моей Верки была вашей женой? Что вы жили одной семьей?

Вопрос если и застал доктора врасплох, то виду он не подал. Поднял голову от своих записей, посмотрел на Настю долгим взглядом, в котором читались бесконечная печаль и неистребимое страдание.

– А что бы это изменило, деточка моя? – наконец проговорил он. – Ты стала бы меньше страдать? Или твои кости срослись бы быстрее?

– Но вы же знали, что я – это я? Что я подруга Веры?

– Я узнал об этом на следующий день, – кивнул врач, – вас привезли уже