– А что же Шурочка?

Он бросил на мать быстрый взгляд.

– А что Шурочка?

– Я-то не слепая, милый.

– Да что толку? – проворчал Вивенький. – Но мы сейчас не о ней – что делать с этой Сафо? Как быть, черт побери?

– Не жди от меня совета, – сказала мать. – Ты всегда полагался на вдруг, так почему же не сейчас? Она ведь тебе понравилась?

– Очень, – со вздохом признал он. – Но разве влечение к слепой девушке не кажется тебе нездоровым?

Мать с улыбкой поцеловала его в щеку и вышла.

Мало того что он растерялся в тот вечер, так еще и истерзался в ожидании субботы.

Он попытался описать на бумаге свои чувства и мысли, но в конце концов пришел к выводу, что старые добрые выражения вроде «бури чувств» лучше всего – потому что не вдаются в детали – передают то, что с ним происходит, а термин fuga idearum, которым пользуются психиатры для обозначения резкого ускорения мышления с непрерывной сменой одной незаконченной мысли другой, дает исчерпывающее представление о том бешеном потоке бессвязных образов, перед которыми пасует речь.

Вивенький приехал к Исуповым после полудня.

Аннушка проводила его к княжне, которая ждала его в малой гостиной, и удалилась.

Она провела ладонью по его голове, склонившейся к ее руке, и проговорила, чуть гнусавя:

– Простите меня, гоподин Вивиани, за дурацкую выходку. Прощаете?

Он обеими руками взял ее лицо и поцеловал, обнял, она прижалась к нему так, что почувствовала его, а он не мог отпрянуть, чтобы не показаться смешным, и поэтому стал целовать ее с силой, всасывая ее губы, и тогда она, не отрываясь от него, потянула его к дивану, упала, и, пока он снимал с нее туфли и панталоны, пока отстегивал чулки, рвала на груди пуговицы, а когда добралась до лифчика, то просто спустила его на живот и, схватив Вивенького за волосы, выгнулась и заставила его целовать ее грудь, разводя ноги, чтобы он наконец вошел в нее, и широко открыла рот, но не закричала, а застонала с облегчением, подаваясь и подаваясь ему навстречу, а когда все закончилось, с нежностью провела языком по его губам, вся дрожа и дыша счастьем, и он ей отвечал, весь дрожа и дыша счастьем…

Тем же вечером они открылись ее родителям, и князь Михаил Петрович пожелал поговорить с Вивеньким с глазу на глаз.

– Вы сами понимаете, милый, что так дела не делаются, – сказал он. – Однако Софья Михайловна – случай совершенно из ряда вон. Не могу знать, надолго ли вас хватит, но выше всего для меня – ее счастье, а там будь что будет, Бог не выдаст, свинья не съест. По моему разумению, поступить нам с вами должно следующим образом. Вы отправитесь за границу, скажем, в Швейцарию или Францию, но уедете по отдельности, а встретитесь уже там. О деньгах не беспокойтесь. Государь, само собой, будет недоволен, но поймет, а через годик-другой и простит. Ну а тем временем Катерина Ивановна займется общественным мнением… Я разумею княгиню Сумарокову, известную вам…

– Князь Михаил Петрович, я располагаю средствами, достаточными для счастья вашей дочери, – сказал Вивенький. – Я люблю ее, ваше сиятельство, и, поверьте, приложу все силы…

– Верю, верю, милый! – Князь махнул пухлой рукой. – Кабы у вас с нашей Софьей Михайловной случился ребеночек, то и всем было бы счастье, и вернетесь, и поженитесь, и будем с вами в подкидного играть да чаи распивать. А теперь собирайтесь, дружок, и с Богом! Пока же можете у нас бывать, но явно и с умом. С умом, Виктор Евгеньевич!

Спустя две недели Вивенький уехал в Цюрих, где и встретил Сафо, прибывшую через несколько дней в сопровождении Аннушки.

В январе 1903 года они обосновались в Париже, в просторной квартире неподалеку от Фобур-Сент-Оноре.

Вивенький поступил в распоряжение господина Ратаева, заведующего заграничной агентурой департамента полиции Российской империи, и занялся русскими делами во Франции.

В конце года Сафо родила двойню, мальчика и девочку.

В детстве Вивенький считал отца героем только потому, что его левую руку украшал перстень с черным плоским камнем, на котором была изображена красная голова дракона. Маленький пузатый банкир, однако, объяснил сыну, что никакой его заслуги в этом нет – перстень с виверной в их семье переходит от отца к сыну вот уже четыреста лет, и разочарованный мальчик передал титул героя сначала д’Артаньяну, затем графу Монте-Кристо, а потом Лекоку, Рультабию, Шерлоку Холмсу и Нату Пинкертону.

Лицеистом он мечтал о карьере сыщика, но однажды узнал, что следствием и дознанием в России имеют право заниматься только люди в погонах и мундирах, то есть полицейские, жандармские, судебные и прокурорские чиновники, а лицензии на занятие частным сыском вообще не предусмотрены российскими законами.

Сильный, рослый, красивый, неглупый, он больше всего хотел внимания, но отец бывал дома лишь от случая к случаю, а мать неустанно боролась за поддержание мировой гармонии, разрываясь между первой и второй спальнями.

Он стал героем горничных, умилявшихся, когда «мой красавчик» целовал их ножки, скользя губами выше, выше и выше, и героем лицея – никто не умел так ловко запустить камнем в городового, а потом пройти мимо него с невинной физиономией, никто не мог так стремительно промчаться по неокрепшему льду и выскочить на берег, не замочив даже подошв, и никто не понимал, как у него получается снять связку ключей с пояса лицейского сторожа, не разбудив старика.

В шестнадцать лет он проследил за Преториусом до гостиницы, а когда тот вышел из номера, украшенного тряпичными розами, проскользнул внутрь, и Ольге Оскаровне не оставалось ничего другого, как снова откинуть одеяло. А Георгий так никогда и не узнал о проделке друга-соперника.

Застав замужнюю подругу матери полураздетой в объятиях мужчины, он запросто явился к ней потом домой и назначил цену за молчание. Вивенький овладел жертвой, упиравшейся руками в стену, за которой ее муж обсуждал с гостями условия банковского кредита, и испытал истинное наслаждение при мысли, что его могут поймать с поличным.

Он легко заводил знакомства в самых разных слоях общества – у него были приятели среди маклаков, извозчиков, почтальонов, буфетчиков, проституток, уранистов, карманников, дворников, городовых полицейских и даже среди халат-халатов, как в Петербурге называли татар-старьевщиков. С ними он находил общий язык лучше, чем с людьми своего круга, которые дня прожить не могли без разговоров о язвах монархии, преимуществах конституции и судьбах апофатической России.

Вечерами он бродил по самым опасным местам, словно испытывая себя, готовый в любой миг бежать или пустить в ход револьвер, который всегда носил в кармане.

Он чего-то боялся, но не понимал чего, он мечтал о другом будущем, не о том, которое было предначертано выпускнику Александровского лицея, но каким оно должно быть – тоже не понимал, и это мучило его.

Все изменил Чехов.