– Привет, – сказала я. – Сколько я должна тебе за покрывала?

Киппи была в матросской шапочке. Отвернутые края исписаны автографами.

– Секундочку, – начала она. – Внизу мне сказали, что двести четырнадцатая комната – моя и моей соседки.

– Это я и есть.

Меня даже немного повеселила паника, отразившаяся на ее лице. Родители, бойфренд, энергичная маленькая жизнь – Киппи далеко обогнала таких, как я.

– Не забудьте прибавить налоги на занавески и покрывала, – напомнила я всем троим. – Не хочу, чтобы вы себя обделили.

Это была вина Дотти. Всю неделю по утрам мы работали – драили душевые, натирали полы воском, разносили белье по комнатам. В середине недели Дотти принесла из дома магнитофон, и мы делали уборку под пластинки соула. Мы обе предпочитали дуэты – Сэм и Дейв, Марвин и Тамми, Айк и Тина, а нашей любимой песней стал «Пересмешник». Убирая, мы кричали друг другу слова песни через пустой коридор, так что голоса многократно отражались от бетонных стен.

– Пе-ре…

– Да!

– Смеш…

– Да!

– Ник!

– Да!

– Да!

– Да!

Днем, уставшие и потные, мы мылись в душевых на разных этажах и встречались в рекреации, где ели, смотрели телевизор и играли в любимую карточную игру Дотти – китайскую рамми. Я почти сразу научилась, и спустя две партии мы уже сражались на равных.

Всю неделю Дотти приносила мне лакомства: вчерашние пирожные и жареных цыплят, пломбир с горячим сиропом, таявший, пока она его везла. Дотти отмахивалась от денег, которые я пыталась ей отдать.

– Ничего ты мне не должна, – решительно говорила она. – Я угощаю.

В сумерках она уходила, торопясь домой кормить рыбок, а я лежала без сна в незнакомом темном общежитии, пела обе партии соул-дуэтов или напоминала себе, кто я есть на самом деле: жирная Долорес, матереубийца, не заслуживающая ничего хорошего.

Вечеринка накануне заезда студенток была идеей Дотти. По ее словам, она хотела отметить, что с моей помощью управилась на целый день раньше графика. Она хотела отпраздновать нашу дружбу. Кроме торта, Дотти принесла бутылку водки и четыре фунта фисташек в картонной коробке, завернутой в подарочную бумагу. Сбоку на коробке была надпись «Двусторонние D-фланцы». В полдень мы уже грызли фисташки и надирались водкой с «Тангом», скисая от смеха в попытках угадать, что такое «D-фланцы».

Мы пели и танцевали под пластинки Дотти и часам к четырем набрались так, что начали изображать вертлявых, выпендрежных «Темптейшнс», страдающих от безнадежной любви к «Ширеллс». Дотти упала на колени, как Маленький Энтони, снова встала и прошлась, как Джеймс Браун. Поставив пластинку «Сьюпримс», она настояла, что мы будем Фло и Мэри, которые покрасивее. Вместо сухопарой Дайаны Росс Дотти воткнула швабру в ведро для мытья пола. Мы танцевали вокруг швабры, прищелкивая пальцами, и пели, что слышим симфонию.

– Сразу видно, что эта показушница Дайана в жизни просто стерва, – сказала Дотти между песнями. – И грубиянка.

Без долгих размышлений я сдернула иглу с пластинки, ссутулилась и стала Эдом Салливаном.

– Дайана Росс уволена из нашего реально крупного шоу, – объявила я. – Ее заменит новая американская сенсация среди эстрадных исполнителей, Долорес Прайс!

Я дрыгнула ногой, и ведро с грохотом полетело по полу, а швабра упала на пол. Затем я уронила рычаг звукоснимателя на вступление к «Уважению» Ареты Франклин и показала настоящее шоу. Я бросилась в танец всем телом, швырнув в него свой гнев, и ярость, и всю мощь ста двадцати пяти килограммов.

Сперва Дотти, опешив от моего напора, подалась назад, но вскоре восторженно завопила и начала подпевать:

– У-ва-же-ни-е! Узнай, что это значит для меня!

Мы ставили эту песню снова и снова, тыкая кулаками в воздух и крича об уважении, пока не охрипли и не почувствовали, что каким-то образом отомстили за себя.

И теперь глаза Киппи перебегали с моих незастегнутых брюк на нож, который я воткнула в оставшуюся половину торта. Папаша Киппи был в чересчур коротких клешах и оранжевых носках. У Киппи оказались лоснящиеся бурундучьи щеки. Какое у них право меня осуждать?!

Папаша поставил чемоданы и, преодолев неловкость и разделявшие нас два шага, протянул мне руку.

– Я Джо Стредники… Кхе-кхе… Я электрик.

Рукопожатие было твердым и шершавым. Я задержала руку Джо чуть дольше, чем полагалось.

– Я выбрала эту сторону, если ты не против, – сказала я. – Но могу и поменяться, мне все равно, – отчего-то я обращалась к матери Киппи.

– Погоди, погоди, – затрясла головой Киппи. – Здесь явно ошибка. Где-то произошла путаница, потому что…

– Тебе уже пришло письмо, – перебила я. – От Данте, твоего бойфренда. Я его за тебя получила.

Киппи рассеянно взяла конверт, не заметив красных отпечатков. «А давай откроем!» – подначивала Дотти во время вечеринки, помахивая письмом у меня перед носом. Красная краска от упаковки с фисташками не стиралась. В мусорной корзине скопился слой скорлупы толщиной дюймов в пять, которую я все хотела выбросить. Весь день я боролась с первым в жизни похмельем и выпускала газы настолько вонючие, что и не подозревала, как такое возможно.

Киппи присела на край кровати, которую я ей оставила. Улыбка ее матери то появлялась, то исчезала, как при коротком замыкании. Возможно, мистеру Стредники нужно в ней что-то починить.

Я накрыла торт крышкой, утопив нож поглубже, и встала.

– Ну я, наверное, выйду, пока вы распаковываетесь. Скоро вернусь. Приятно было познакомиться.

– У вас день рожденья? – туманно спросила миссис Стредники. Если приглядеться, она тоже походила на бурундука.

– Не совсем, – ответила я. – Но примерно.

Мистер и миссис Стредники заулыбались и одобрительно закивали, будто я сказала что-то умное и правильное.

Подойдя к стене, отделявшей туалет от нашей с Киппи комнаты, я слушала, как спорит семья Стредники – бетон вибрировал от голосов.

– Таким трудом заработанные деньги… – говорил ее отец.

– Только не с этой бегемотихой! – вскинулась Киппи.

Я порадовалась, что забрала торт с собой. Отделив синюю сахарную розочку, я отправила ее в рот и с хрустом раздавила, прижав языком к небу. От нестерпимой сладости во рту пекло.

В пять часов президент общежития Рошель, которую ненавидела Дотти, повела нас, восемь первокурсниц, на первый этаж в рекреацию, где раздала пластиковые стаканчики и налила в каждый на два пальца яблочного вина «Бунс фарм». Мы ждали, пока она прикурит сигариллу, выпьет вино и равнодушно пролистает свои бумажки. По описанию Дотти я представляла Рошель гораздо красивее – худая, рыжая, с безразлично полуопущенными веками. Если скрестить Роберта Мичума с ирландским сеттером, получилась бы эта сучка.