– Мы же не животные какие, – говорила она мне.

Взяв пачку «Салема» и попавшийся под руку журнал, я отправлялась всегда в одно и то же место – в кабинку туалета, которую от нашей комнаты отделяла тонкая бетонная перегородка. Обычно Эрик оставался на два-три пива (по времени). Из-за стены доносились стоны и хихиканье Киппи, а иногда раздавался болезненный вскрик:

– Плечо! На плечо давишь!

К первому октября Киппи получила семь писем из лютеранского колледжа. С появлением Эрика она убрала фотографию Данте в ящик со свитерами и написала ему только однажды.

– Можешь опустить в ящик? – попросила она, со вздохом налепив марку.

Я и опустила – в ливневку возле Хутен-холла. Я не то чтобы ненавидела Киппи, просто она не заслуживала поклонника столь тонкой души, как Данте.

Поэтому я начала красть его письма, вместо того чтобы ждать и читать их после Киппи.

Проходя мимо почтовых ящиков в обеденное время и по дороге в подвал, к автомату с ее «Апельсиновыми крашами», я хватала из ячейки Киппи уже знакомые бежевые конверты с клипером и опускала в карман своего жакета свободного покроя. Я читала и перечитывала их, сидя на жестком сиденье унитаза в ожидании, пока Эрик с Киппи натрахаются. Бедный Данте – в лютеранском колледже ему приходилось несладко. Даже глянцевитая писчая бумага казалась как-то по-особенному хрупкой. «Иногда мне кажется, что я схожу с ума… мысли о сексе прямо посреди вечерней службы во вторник…» Меня начал раздражать его ухудшавшийся почерк – слова плясали, меняя наклон иногда даже в одной строчке. «…Предложение с моей старой работы выучиться на менеджера… важный вопрос, который я задам тебе в День благодарения… Никогда не поступлю со своей женой так, как отец поступил с матерью». Буквы качались, как трава на отмелях в Рыбачьей бухте пониже особняка миссис Мэсикотт. Я не вспоминала об этом пляже много лет, и меня поразил контраст, где я теперь живу и где меня нет. Уэйленд, Пенсильвания. Я еще никогда не уезжала так далеко от океана.

Убедившись, что Эрик ушел, я возвращалась в нашу комнату, укоризненно цокала языком на Киппи, как старая нянька, и выбрасывала пустые бутылки «Миллера». Я не краду письма, говорила я себе, я их удерживаю для блага того, чьи страдания я могу понять. То есть федеральный закон нарушаю, но в узком смысле.

– Все относительно, – любил говорить мистер Пуччи. – Ты гляди на жизнь в целом.

Швабру Дотти прислонила к плечу, как винтовку, и сжала так, что суставы пальцев побелели. Я поднималась по лестнице, неся кусок лимонного пирога и стакан молока для Киппи. Три недели мне удавалось незаметно кивать Дотти, притворяясь, что я не слышу, как она зовет меня с другого конца коридора. Притворяясь, что между нами ничего не было.

– Нельзя выносить тарелки из столовой, – сказала Дотти. – Таковы правила.

– Это для моей соседки, у нее болит ключица. Не беспокойтесь, я верну посуду во время ужина. Я не забуду.

– Я обязана докладывать обо всех, кого увижу с собственностью столовой, – Дотти двинулась на меня по ступенькам.

Я вздрогнула, когда она протянула руку и сняла ниточку с моей фуфайки.

– Слушай, в чем дело? – спросила она.

– Ни в чем, – ответила я. – Совершенно ни в чем.

В тот день со мной поздоровались три девушки из общежития. Звание Киппиной девчонки на побегушках давало мне некий авторитет в кулу… коридорах. Я уверенно шла к успеху. Говорить с Дотти было самоубийством.

– Ты на меня обиделась, что ли? – Розовые пятна выступили у нее на щеках, глаза прищурились, пока Дотти ждала ответа.

– Я? Нет. За что же?

– Не знаю. Это я и пытаюсь выяснить.

Тот поцелуй. Странный, нереальный – и пьяный.

– Отнесу-ка я Киппи еду, – сказала я. – Она пропустила завтрак, а когда она принимает таблетки на пустой желу…

– Долорес!

– Пф, я же занята по горло! Каждый учитель столько задает, будто только к нему на лекции и ходим.

Правду говоря, учебники покоились маленьким нетронутым монументом у меня на столе, а желтые маркеры, которые я купила в первый учебный день, пока оставались с чистыми кончиками.

– Ну и как тебе твоя соседка – Киппи, Скиппи, как ее?

– Киппи очень милая, мы прекрасно поладили, – я взглянула на лимонный пирог, дрожавший в моей руке. – Она в первый же вечер сломала ключицу, так что я ей помогаю.

– Ненавижу эту сволочь, – фыркнула Дотти.

Против воли я то и дело поглядывала на дверь пожарного выхода. В любую секунду кто угодно мог выйти и застать нас.

– Ты ее даже не знаешь, – сказала я.

– Я знаю, что она насмехается над тобой за твоей спиной.

Тарелка с пирогом вдруг стала неподъемно тяжелой.

– Неправда, – вырвалось у меня. – А что она говорит?

– У меня перерыв в полтретьего, приходи в подсобку.

– О Боже, я не смогу, у меня…

Хлопнула дверь пожарного выхода. Мимо нас спустилась Вероника.

– Ты бегаешь по щелчку ее пальцев, а она такое о тебе рассказывает! Это отвратительно.

– Может, она о ком-то другом говорила, – начала я. – Или…

Дотти покачала головой:

– Нет, речь шла о тебе. Она законченная дрянь.

Я не десятитонная лесба, если Киппи бросила такую фразу. Я вообще никто. Толстые не обязаны кем-то быть!

Поднявшись в комнату, я вручила Киппи ее пирог и молоко. Она протянула четвертак и улыбнулась:

– Ди, я сейчас не хочу молока. Можешь оказать мне большую услугу и принести «Апельсиновый краш»?

– Мне некогда, – ответила я. – Сама сходи.

Я не нарочно перестала ходить на историю, начинавшуюся в восемь утра. У меня не было личной неприязни к доктору Лю – не ее вина, что она хромая. Просто чтобы пойти в душ, мне нужно было убедиться, что все общежитие спит, что единственный звук, который я слышу, – гудение ламп в коридоре. Два часа ночи. Три. Полчетвертого. Меня никто не обвинит в том, что я за ними подглядываю. И не увидит меня голой. Я им не бесплатное шоу!

Глубокой ночью общежитие вновь становилось моим, как в первую неделю. Я развязывала банный халат и ступала в густые облака пара, в такую обжигающую воду, что, как я воображала, она меня очищает, растворяет мой жир и отправляет его в сток. В четыре утра жизнь казалась почти приемлемой. Расслабление было настолько заслуженной наградой, что я почти решала поставить будильник на семь и успеть на историю. Просыпалась я с тяжелой головой, когда в столовой уже давно заканчивали подавать завтрак (слава богу, на свете существуют «Поп-тартс»). Большинство студенток к этому времени уже давно училось.

По телевизору в подвале жительница Род-Айленда по имени Хетти стала чемпионом «Рискуй!» (по какой-то причине мне нравилось держаться за железную скобу, вмурованную в стену, пока я смотрела телевизор). Я обещала себе, что начну ходить на биологию в двенадцать тридцать, как только Хетти проиграет, но она продолжала морочить всем головы, всякий раз вырываясь вперед из безнадежного отставания за счет двойных очков. Ну, я в любом случае планировала пропустить введение в биологию: от эвгленовых водорослей и парамеции мне ни горячо ни холодно. А где еще, кроме занюханного Мертона, наймут учителя истории искусств, который смеется, как Джетро из «Деревенщины в Беверли-Хиллз»? Каждый третий слайд он ставил вверх ногами или не той стороной и принимался гоготать. От его смеха мне грозил нервный срыв – как прикажете за ним записывать? Я не могу согласиться, что бросила к нему ходить исключительно по собственному капризу.