него вытянулось лицо, но оперативник промолчал, лишь внимательно вгляделся в лицо парня. Тот снова стиснул ладонь девушки, сам того не замечая:

– Я все расскажу, я сам сдаюсь.

И они с Олей зашагали по крыше рядом, рука об руку.

Анчутка с Пельменем в это время улепетывали со всех ног, спотыкаясь и перепрыгивая через торчащие трубы и ограждения на соседней крыше.

– Видел? Ты видел? – выкрикивал на бегу Пельмень.

– Видел, – вторил ему Анчутка. – Убить нас хотел, ножом своим истыкать!

Еще один прыжок – и можно протиснуться в крохотное оконце чердака. Там, в темноте, Яшка шлепнулся без сил на пол, нащупал плечо приятеля, спросил с сочувствием:

– Больно глаз?

– Терпимо, жжет немного, хорошо хоть не ослеп, – буркнул в ответ Пельмень. Он осторожно приник к черному отверстию. – Кажись, убежали, никто не гонится. Кольку-то поймали.

– Чуть не зарезали, как курей. Я думал, все, хана. Смерть пришла, – приходя в себя от пережитого ужаса, прохрипел Анчутка.

Андрюшка вдруг нервно рассмеялся:

– Обманули смерть! Сбежали от нее! – отсмеявшись, затих и уже с тоской в голосе спросил: – Чего делать-то будем?

Анчутка задумался на секунду, потом привычно махнул рукой:

– Придумаем что-нибудь.

Они еще несколько часов просидели в своем убежище, пока не решились прокрасться по покатой крыше и спуститься наконец на твердый, надежный асфальт.

* * *

В это время Николай Пожарский исполнял данное самому себе обещание в кабинете дежурного оперативника. Сергей Павлович Акимов потер красный шрам, не торопясь, отяжелело поднялся со своего места, достал из ящика стола бумажную папку. Он молча разложил на столе перед парнем материалы дела об убийстве: фотографии старика на месте преступления, заключение эксперта, окровавленный манжет шелковой сорочки, пуговицу со школьной куртки.

Свинцовая тяжесть хлестко проткнула Кольке грудь, так что дышать стало совсем невозможно. Он попытался прикрыть глаза, вжаться в скрипучий стул, так чтобы слиться с ним, исчезнуть. Акимов наблюдал за реакцией парня искоса и понимал, что сейчас тот заговорит.

Утренние облака слепились в пышную снежную гору, закрыв собой серое небо в окне кабинета оперативника. Акимов подставил лицо порыву свежего ветра с улицы и вздохнул от нахлынувшего воспоминания. Поток влажной прохлады напомнил ему о полете в кабине родного Яка.

– Я ведь в войну летчиком был, – не смог он удержаться в милицейской официозности. Не привык еще к строгим окрикам на задержанных. – И он тоже летал, убитый подонками этими. Старик. Василий Родионович Карпухин, нам про него в летном училище рассказывали. Представляешь, его подбили, так он заткнул ногой топливный бак, посадил самолет, а потом вывез его на телеге обратно к своим. Герой Первой мировой, 15 воздушных сражений, 17 подбитых вражеских самолетов. И вот надо же… Не думал, что я его смерть от руки жулика буду расследовать когда-нибудь.

– У меня отец тоже летчик, – раздался еле слышный шепот. Колька даже голоса своего не узнал, сдавленного стыдом. Из глаз его хлынули горькие глупые слезы, и вместе с ними он заговорил: – Я видел, как он его убил. Я все видел. Я… я тоже бандит, вор, преступник. С ними вместе обворовывал квартиры. Я все расскажу, больше не хочу это скрывать. Я больше не хочу молчать.

Оперативник замер за столом, так и не донеся руку до затихающего шрама. А Колька все говорил и говорил: про завод и про отца, про растяпу Светку и про заточку Михана, про пионерское собрание, про Олю. Все, что накопилось за несколько лет, вставало в горле комом, мучило во время ночных кошмаров. Акимов слушал его внимательно, всматриваясь в каждое движение глаз, понимая, что мальчишка не врет. И правда жалеет и не знает, как отмотать время назад и исправить все, что успел он натворить по человеческой слабости.

После Колькиного рассказа Акимов подвинул ему чернильницу, перо и лист бумаги.

– Пиши чистосердечное признание, как грабил вместе с бандой. За сотрудничество со следствием смягчают наказание. Наворотил ты, конечно, делов, парень. А Черепанова где найти, знаешь? Кто с тобой был, что за мальчишки?

Пока Колька писал лист за листом, марая бумагу чернотой своей воровской жизни, и отвечал на вопросы лейтенанта Акимова, его приятели-беспризорники крались по серым, еще пустынным улицам к своему обиталищу. В родных стенах обстоятельный Пельмень, оголодав, принялся греть воду, чтобы соорудить из грязного пшена похлебку. Он помешивал ложкой в котелке, дул, пробовал, словно и не было в его жизни прошедшей ночи. Чуткий Яшка метался из угла в угол в маятной тоске. Он даже ушел в глубину развалин, где между обломками кирпичей пробивалась молодая весенняя травка. Растер между пальцев сочные травинки, так что кожа стала влажной и липкой. Вдохнул густой запах новой жизни. Ему хотелось хоть на минуту вспомнить деревню, окунуться в прошлое, забыть о событиях ночи. Это чувство холодило изнутри, скребло острыми когтями.

Анчутка прикрыл глаза, пытаясь вызвать в памяти теплую душистую свободу. Но наверху что-то стукнуло, липкий ужас придавил его на месте. Он бросился, спотыкаясь о битый кирпич, к костру. Схватил мешок и суетливо начал запихивать в него нехитрые пожитки: сменную одежку, пару кульков с провизией, теплую шинель в прорехах.

– Ты чего? – Пельмень так и застыл у костра с ложкой в руках.

Анчутка с раздувшимися ноздрями, взъерошенный, заозирался и прошептал:

– Милиция, Андрюшка. Бежать надо отсюда. Заберут и в тюрьму засадят.

– Никуда я не побегу, – надулся Пельмень. – У меня тут матрас и одеяло. Мы не утащим все. Не хочу я.

– Потом вернемся за матрасом, заберем все. – Яшка взмолился, ухватил товарища за шею и горячо зашептал прямо в ухо: – Нельзя здесь оставаться, найдут нас. Давай шинель заберем да на пару дней спрячемся. Не хочу я в тюрьму, Андрюшка! Чую, выследили они нас!

Словно в доказательство его слов наверху что-то опять зашуршало, и покатилась россыпь мелких камушков. Пельмень тоже вздрогнул от страха. Варево вскипело и с шипением полезло через край. Мальчишка выругался и бросился снимать котелок с огня. Осторожно поставил его на землю и твердо заявил:

– Не буду убегать! Если милиция придет, так сначала я об нее свои кулаки почешу! – Он сжал сильные пальцы в тяжелый слиток и погрозил в сторону багряных закатных всполохов, видневшихся между зубьев кирпичного разлома. Парень с усилием надавил на плечо друга, так что тому пришлось опуститься на большой камень, который служил ребятам стулом. – Сядь. Поедим. На голодное брюхо жить тяжко. А там решим.

Они принялись за еду. Андрюшка хлебал сосредоточенно и жадно. За время скитаний он привык ценить такие вот простые моменты, когда есть крыша над