Китае. А возможность выслушать историю деятельного участника самого стремительного распространения христианства за всю историю – это была поистине прекрасная привилегия.

Пастор Чанг не только выжил во времена жестких гонений, сводящих на нет плоды Евангелия. Он видел, как за годы его служения число верующих китайцев увеличилось во много раз. В какой-то момент, когда пасторов стало слишком много, чтобы всех их пересажать, компартия сменила стратегию и создала официально разрешенную Церковь Трех Автономий – регулировать распространение того, что власти называли «иноземной религией».

Это стратегия оказалась слишком слабой и слишком запоздалой. К началу 1960-х годов незаконное движение домашних церквей распространилось так широко и так быстро, что официальной церкви не досталось «сосудов Духа Святого». Даже новые аресты и тюремные сроки для влиятельных глав движения, таких как пастор Чанг, не могли погасить разгорающееся пламя веры.

После Второй мировой войны, когда христианство в Китае объявили вне закона, численность китайских верующих оценивалась в сотни тысяч человек. (Таков был итог почти что векового труда западных миссионеров, которым не позволяли въезжать в страну до второй половины XIX века.) Ко времени культурной революции Мао Цзэдуна, после более чем двадцати пяти лет коммунистических гонений, в КНР проживали миллионы верующих, втайне совершавших богослужения по всей стране. (К 1993 году в Китае насчитывалось десять миллионов христиан.)

В 1998 году, когда я приехал сюда впервые, после пятидесяти лет противостояния властей и христианства, никто не знал доподлинно, сколько верующих китайцев в стране. Многие эксперты полагали, что их более ста миллионов и с каждым днем все больше.

Прежде чем я покинул Китай, мне устроили встречу с главами четырех групп объединенных домашних церквей. Каждая, как считалось, объединяла более десяти миллионов человек. Те семеро, с которыми я встретился в квартире, принадлежали к одной из групп и были ее пасторами или странствующими проповедниками.

Казалось, пастор Чанг пережил все эти вехи. Как апостол Павел, он научился быть «довольным тем, что есть, и в обилии, и в недостатке». И в тюрьме, и вне ее он проповедовал евангельскую весть и обращал каждого, кто хотел стать христианином. Пастор Чанг был похож на апостола Павла и в другом: он посвятил жизнь воспитанию и обучению молодых верующих, как апостол Павел воспитал юного Тимофея.

И действительно, шестерых в той квартире, которым было где-то от двадцати до сорока, он привел ко Христу и годами их наставлял. Ясно, он ликовал, когда говорил о своем духовном странствии, и радовался тому, что его жизнь переплелась с их жизнью. Два дня я слушал, как пастор Чанг тихо вспоминает истории о верности Бога Своему завету и о защите и заботе, которые Бог проявил в жизни пастора за долгие годы духовного паломничества.

Но даже больше, чем подробности его замечательной жизни, меня поразила его манера поведения, когда он слушал, как я говорю с его духовными детьми. Когда те делились со мной свидетельствами о вере, старик сидел на корточках в углу с закрытыми глазами и слушал. Время от времени я замечал, что он тихо напевает хвалебную песнь. И даже тогда он внимательно слушал других. Снова и снова он довольно улыбался и гордо кивал, когда к тому располагали рассказы его молодых друзей.

Я словно видел, как ветхозаветный Илия передает мантию молодому Елисею. Этот старец, лишь несколько дней назад покинувший тюрьму, не имевший и гроша за душой, не обладал ничем, кроме одежды, что была на нем, да сменной пары белья. У него не было дома, его не ждала семья. Остаток дней он собирался прожить как новозаветный апостол, странствуя по стране, от одной домашней церкви за другой, и ободрять верующих, предав себя в заботливые руки Господа и Тела Христова, воплощенного в местных домашних церквях. Он собирался делать это, если не арестуют. Или пока не арестуют.

По любым меркам пастор Чанг прожил тяжелую жизнь. И у него не было осязаемого итога трудов, но он казался благостнее, спокойнее, радостнее всех, кого я встречал.

Те двое, что встретили меня в аэропорту и договорились о беседах, наведывались в квартиру каждый день. Каждый раз я благодарил их за возможность. Я пытался передать все восхищение, которое чувствовал, выслушивая их истории и извлекая из них уроки.

Четыре дня я говорил с пастором Чангом и тремя его духовными сыновьями. Для меня это было сродни восхождению на гору. Впрочем, мои китайские друзья понимали, что заточение меня утомляет. Этого я отрицать не мог – четыре почти бессонных ночи, и я чувствовал, будто дошел до точки.

Меня успокоили двое друзей Дэвида Чена: «Мы хотим, чтобы вы поговорили с тремя из наших. Они только что из тюрьмы. Но не здесь. Поселим вас в одной из гостиниц для туристов, в центре города. Там и поговорите». За смену обстановки и за возможность нормально поспать я был им очень благодарен.

* * *

При заселении в гостиницу я заметил бдительного сотрудника за стойкой регистрации туристов. Казалось, единственная его обязанность – обращать внимание на всех, кто переступает порог, и особенный интерес он проявлял к китайцам, вступавшим в беседу с иностранными постояльцами.

Я спросил друзей, будет ли безопасным для трех бывших заключенных – их освободили условно, под честное слово, – прийти в мою комнату. Те заверили: в городе ни одна душа не знает этих людей и не сможет их опознать, а сами они вскоре отправятся домой, в провинции, и не вызовут никакой тревоги у местных властей. Их ответ был решительным и ясным: мы будем «в достаточной безопасности» ближайшие пару дней. Я был рад: новое место мне подходило намного больше, чем прежнее.

Трех проповедников, которым было слегка за тридцать, многое сближало, и они решили беседовать вместе. Оказалось, превыше всего они благодарили за то, что всю троицу арестовали одновременно, всем дали одинаковые сроки и всех направили в одну тюрьму. Они уверяли, что совместное пребывание в тюрьме обернулось чудесным благословением Божьим. Выпустили их тоже в одно время, менее чем за неделю до нашей встречи.

Когда я задавал вопрос одному, двое других уточняли ответ. Иногда кто-то завершал ответ, начатый другим. И они вполне свободно передразнивали друг друга, дополняли воспоминания и смеялись.

Их истории напомнили мне о Сомали и снова подтвердили то, что я вынес из некоторых бесед в России и странах Восточной Европы, прежде скрытых за «железным занавесом»: в гонениях сильней страдает раненая душа, и шрамы на ней глубже, чем на истерзанном теле.

Бывшие пленники свидетельствовали: их истязали и физически, и морально. Они