того, что язык можно рассматривать как фактор эволюционного развития обучения. В теоретических работах, описанных в предыдущих главах, говорится, что обучение гораздо вероятнее будет давать преимущество среди близких родственников, чем среди не родных друг другу людей, а наши предки 2 млн лет назад как раз жили в небольших родовых группах{785}. Скорее всего, человек развивался как вид, практикующий кооперативное размножение{786}. Выдающийся антрополог Сара Хрди из Калифорнийского университета в Дэвисе представила доказательства того, что в первобытных сообществах охотников-собирателей женщинам было бы очень трудно выращивать детей в одиночку, поэтому они во многом полагались на помощь «алломатерей»{787}. За детьми присматривает помимо матери прочая родня – отец, бабки и деды, старшие братья и сестры, – чтобы у родительницы оставалось время на добычу пищи. Из-за нетипично долгих сроков ювенильной зависимости у нашего вида обучение детей жизненно важным навыкам вполне оправданно экономически, поскольку затраты на обучение нивелируются многолетними затратами на обеспечение важнейших потребностей. Чем быстрее ребенка научат заботиться о себе самому, тем легче будет бремя его выращивания.

Согласно новейшим представлениям об эволюции первых Homo, параллельно с увеличением размеров мозга росли производство орудий и транспортировка камней, расширялся рацион и повышалась пластичность развития (гибкое приспособление развития к условиям среды){788}. Это значит, что появлялись огромные просторы для обучения, поскольку обширный рацион наших всеядных предков-гоминин требовал владения множеством разнообразных навыков добычи труднодоступной пищи и использования орудий{789}. В этот период истории человечества, когда наши предки начали изготавливать каменные орудия и применять острые отщепы для разделки туш и выполнения массы других самых разных задач, и закладывалась кумулятивная культура. Иными словами, это было начало той стадии, на которой (как показал наш анализ эволюции обучения) кумулятивная культура способствовала большой адаптивности обучения. Здесь мы имеем дело с обстоятельствами, при которых обучение среди близких родственников могло быть выгодным в широком диапазоне контекстов.

В таком случае можно предположить, что изначально язык развивался, чтобы увеличить эффективность и охват этого обучения. Судя по всему, у наших предков при отборе отдавалось предпочтение зачаткам языка потому, что это средство позволяло обучать эффективнее и с меньшими затратами. Вроде бы вполне достоверная гипотеза, но, как мы уже знаем, достоверных на первый взгляд версий селективного сценария, объясняющего предпочтение языка при отборе, было выдвинуто с избытком. Следовательно, ключевой вопрос – преодолеет ли эта гипотеза фильтр из семи изложенных выше критериев. Давайте применим их по очереди.

Прежде всего, если язык развивался для обучения родственников{790}, мы вправе предположить, что он был правдивым. Новые конфликты интересов в таком сценарии обучения не заложены. Функция обучения состоит в обеспечении точной передачи знания, позволяющей родным приобрести повышающие приспособленность навыки и информацию, с тем чтобы повышение показателей выживания и размножения у учеников увеличивало общую приспособленность, распространяющуюся на учителей. Обман или неточность со стороны наставника этих преимуществ не обеспечили бы. Таким образом, первому критерию данная версия удовлетворяет безоговорочно. В других контекстах конфликты между родителями и потомством или между близкими родственниками совершенно не исключаются, однако если коммуникация поначалу ограничивалась предметом обучения, то интересы обеих сторон в общем и целом должны были совпадать. Разумеется, там, где родители стремятся равномерно распределить ресурсы между своими отпрысками, а кто-то из детей пытается урвать себе кусок побольше, разногласия между родителями и детьми возможны{791}. То же самое произойдет и при обучении, если чересчур требовательные дети попытаются перетянуть на себя все внимание родителей. Но, скорее всего, поскольку обучение все-таки велось, умение разрешать подобные конфликты так или иначе вырабатывалось и появление языка как более экономичного и эффективного средства наставничества не порождало новых конфликтов. Дети и родители могли расходиться в том, что считать приемлемым объемом наставлений, но те, которые все-таки удавалось донести, должны были быть правдивыми, поскольку неточные наставления – это не что иное, как пустая трата времени и сил учителя. Если язык развивался, чтобы способствовать обучению, он должен был отличаться правдивостью.

Вполне понятна и ориентация первобытного языка на сотрудничество (второй критерий). Если язык развивался для обучения, он возник в контексте, где уже существовала кооперация. Не составит труда и объяснить, почему наставнику выгодно делиться ценной информацией, ведь таким образом он помогает осваивать жизненно важные навыки своему родичу и, соответственно, повышает совокупную приспособленность, которая распространяется и на него самого.

С такой же легкостью можно представить, как в контексте учительства язык делал свои первые шаги и как символы получали свое значение (третий и четвертый критерии). Простые команды, призванные привлечь внимание, много информации не передадут, однако они совершенно точно облегчают социальное научение. Одна из трудностей имитации заключается в том, что действия наставника представляют собой непрерывную череду движений, и несведущему ученику не всегда очевидно, что именно предстоит копировать и где именно начинается и заканчивается нужное действие. Поэтому простой вербальный (или даже невербальный) сигнал – уже бесценно. Это не раз демонстрировали эксперименты в области психологии развития, благодаря которым у нас накопился обширный массив данных, доказывающих, что взрослые руководят научением у младенцев и маленьких детей с помощью простых голосовых оповещений. Такие сигналы вызывают у детей референтные ожидания, пробуждая стремление проследить за взглядом взрослого, который послужит для ребенка ориентиром, – так происходит, например, когда взрослый перемещает взгляд на объект, с которым взаимодействует, и тем самым способствует совместному вниманию{792}. В мимике взрослого ребенок считывает реакцию на незнакомый ему объект и руководствуется ею в поведении приближения или избегания{793}. Все эти сигналы и, соответственно, провоцируемые ими сосредоточение взгляда и совместное внимание, предположительно, помогают ребенку узнать не только свойства объекта и варианты взаимодействия с ним, но и значение произносимых слов{794}. В то же время указательные и прочие жесты и движения увязывают высказывания наставника с окружающей действительностью, наполняя незнакомые ребенку термины смыслом. Наставник может, указывая на тот участок камня, по которому нужно ударить, воскликнуть «Сюда!». Может изобразить рытье палкой, произнеся слово «Копай». Направляя движения ученика, можно говорить что-нибудь вроде «Нет, вот так». Как подтверждают результаты экспериментов, все это не просто предположения – именно так обычно и происходит, когда дети осваивают новые навыки{795}. Поэтому в контексте обучения не так уж трудно вообразить, как привязывался к окружающей действительности язык, состоявший поначалу не более чем из десятка слов, и как он разрастался в дальнейшем.

Следующий, пятый, критерий – требование объяснить универсальность языка. И здесь контекст обучения тоже выглядит вполне закономерным. Как только язык начал использоваться при обучении, уже было делом техники распространить его на все трудные для освоения области, в том числе на разные процессы экстрактивной добычи пищи, способы ее обработки и охотничьи приемы. Представить себе рацион наших предков позволяют палеонтологические изыскания. Они включают исследование крошечных царапин (так называемый микроизнос) на зубах ископаемых останков гоминин, а также анализ стабильных изотопов – химических следов, оставшихся в ископаемых костях и зубах. Как показывают эти исследования, рацион Homo habilis и последующих видов гоминин был весьма неоднородным: наши предки употребляли в пищу и плоды, и более жесткие одревесневшие части растений, и различные животные ткани{796}. Самые древние кости, имеющие отметины от каменных молотков и рубил, появившихся как минимум 2,6 млн лет назад, указывают на разделку туш крупных животных и служат непосредственным доказательством присутствия мяса и костного мозга в пище таких видов, как Australopithecus garhi, Australopithecus afarensis и Homo habilis. Примерно 1,9 млн лет назад в палеонтологической летописи появляется Homo erectus – тот самый вид, который создал крупные орудия для разрубания и разрезания, такие как ручные топоры и мясницкие ножи, а также устраивал очаг у большого костра, служивший и для приготовления еды, и для отпугивания крупных хищников. Расширение рациона гоминин связано с включением в него все большего количества труднодобываемых, но питательных продуктов, которые необходимо было извлечь из субстрата и тем или иным образом обработать. Нередко для этой обработки требовалось не просто использовать, но и предварительно изготовить орудия. В результате представителям вида приходилось осваивать все более и более трудные навыки, а значит, для полезного обучения возникали дополнительные возможности. Обучение собирательству, охоте и подбору падали, изготовление орудий, навыки