искусственному языку символов Герберт Террас из Колумбийского университета) было такое: «Дать апельсин мне дать есть апельсин мне есть апельсин дать мне есть апельсин дать мне ты»{764}. Собеседники из шимпанзе, бонобо и горилл получаются неважные. Человеческие же двухлетки, в отличие от них, уже через несколько месяцев после того, как скажут первое слово, составляют самые разнообразные сложные предложения, включающие глаголы, существительные, предлоги («на», «в», «под» и т. п.), определяющие слова (артикли, притяжательные местоимения – «твой», «мой» и т. п.), при этом грамматически правильно построенные и касающиеся самых разнообразных тем. Даже совсем маленькие дети способны говорить о прошлом и о будущем, а также об отдаленных предметах и местах.

Для эволюции языка, судя по всему, требовался крупный сдвиг в референтной коммуникации – переход от не требующих научения, конкретных, разрозненных сигналов, относящихся к определенным событиям в настоящем, к общей, гибкой, усваиваемой путем научения и социальной передачи, бесконечно комбинируемой и функционально неограниченной форме коммуникации, абсолютно отсутствующей в животном мире. Парадокс эволюции языка великолепно сформулировал лингвист Дерек Бикертон: «Язык должен был развиться из некой предшествующей системы, однако ничего похожего на такую систему нигде не наблюдается»{765}.

Усложняет положение дел и то, что человеческий язык находит множество разных параллельных применений, которые мы все наблюдаем ежедневно и ежечасно. Даже при самом виртуозном владении гибким хоботом или длинной шеей диапазон действий все-таки будет ограничен и позволит вычислить их изначальное предназначение. Тогда как с помощью языка можно завоевать избранника, продемонстрировать превосходство, организовать командную работу, утешить ребенка, дать наставления ученику, обмануть соперника, издать указ, исполнить песню – и так далее, до бесконечности. Стоило языку достаточно развиться, и для него незамедлительно нашлась масса задач, совершенно не связанных с изначальной функцией. Имея дело с одним из самых гибких человеческих свойств, отличить изначальный селективный сценарий от последующего применения оказалось невероятно сложно.

Это не значит, что мы так никогда и не узнаем, зачем у нас появился и начал развиваться язык. У нас есть способы упорядочить и рассортировать гипотетические объяснения. Можно применить критерии, позволяющие ученым сравнить преимущества альтернативных версий изначальной функции языка. Однако, насколько я знаю, они так и не были собраны воедино и потому до сих пор не применялись комплексно. Чтобы выяснить, как и зачем развился язык, нужно задаться вопросом, что побудило наших предков отойти от коммуникационных систем, используемых другими животными, в частности другими приматами.

Подход, которым я пользуюсь, разрабатывали Сабольч Самадо с Эоршем Сатмари{766} и Дерек Бикертон{767} – в общей сложности они наметили шесть критериев, позволяющих определить состоятельность соперничающих теорий эволюции языка. Я хочу добавить еще один критерий – мой собственный{768}. Таким образом, у нас набирается семь ориентиров для оценки разных версий изначального адаптивного преимущества, которое давали ранние формы языка. И хотя большинство из этих критериев сами по себе нельзя назвать особо строгими, объединить их важно, поскольку в совокупности они задают жесткие научные рамки, в которые почти никакие из предложенных теорий не вписываются. Собственно, насколько мне известно, всем критериям удовлетворяет только одна из функциональных версий происхождения языка – та, которая закономерно вытекает из рассуждений, представленных в нашей книге. Давайте теперь рассмотрим каждый из критериев по очереди.

Во-первых, убедительная теория должна объяснять правдивость раннего языка. Исследования коммуникации у животных показывают: чтобы сигнал был надежным и правдивым, требуются чаще всего определенные затраты, иначе его будет слишком легко подделать{769}. Многие формы коммуникации в дикой природе включают затратные для участников сигналы. Затраты на производство сигналов гарантируют их точность, и, пока передаваемая с их помощью информация в среднем надежна и правдива, адресаты, предположительно, будут на эти сигналы откликаться{770}. Система точных и правдивых сигналов, не требующих затрат, вполне может развиться, но в первую очередь лишь там, где между участниками нет конфликта интересов{771}. Человек сигнализирует о своем статусе, наглядно демонстрируя богатство или участвуя в рискованных занятиях вроде охоты{772}, однако на речь и жесты как таковые он практически не тратится. Человеческая речь – это сигнальное устройство, не знающее равных по экономичности и гибкости, позволяющее его обладателям «молоть языком» в беспрецедентном множестве разнообразных ситуаций. Однако если слова так дешево даются, почему человек должен верить речам других и зачем ему учить тысячи слов, если нет никакой уверенности в том, что они будут точны? Согласно этому критерию, исследователи должны отдавать предпочтение версиям, помещающим ранний этап эволюции языка в такой контекст, который либо исключает конфликт интересов между подающим сигнал и принимающим, либо позволяет с легкостью оценить надежность сигналов{773}.

Во-вторых, эта теория должна объяснить расчет на сотрудничество раннего языка. Во многих актах лингвистической коммуникации адресату сообщают некие полезные сведения. Соответственно, он может затем воспользоваться ими наравне с сообщающим и даже обратить их против этого сообщающего в конкурентной борьбе, причем без всяких гарантий, что сам когда-нибудь отплатит услугой за услугу. Возникает вопрос: в чем же тогда выгода для сообщающего? Значимость этого критерия возрастет, если применять его в связке с первым (правдивость языка). Если бы язык развивался ради обмана или манипуляций, представить, чем выгодна передача сведений другим, было бы проще. Однако если ранний язык был правдивым и передаваемая информация несла пользу адресату, язык выступал одним из инструментов сотрудничества. И тогда, даже если затраты на производство самого сигнала незначительны, к ним добавляются другие, уже отнюдь не малые, издержки в виде затраченного времени и порождаемой конкуренции. Успешная версия должна обосновать, почему на заре становления языка кто-то готов был помочь другому в ущерб себе, передавая точную и достоверную информацию.

В-третьих, эта теория должна объяснять адаптивность языков на самом начальном этапе. Бикертон обозначает данный критерий как «тест на десять слов». Он предполагает, что на ранней стадии в формирующемся протоязыке содержалось всего десять (а то и меньше) слов или знаков{774}, поэтому перед любой гипотезой, описывающей эволюцию языка, стоит нелегкая задача – объяснить, как можно было пользоваться таким скудным вербальным набором. Точное число слов не принципиально – главное, что язык должен был оказаться адаптивным с самого зарождения, иначе трудно представить, почему он получал бы предпочтение при отборе. В идеале успешная теория должна продемонстрировать на опыте, что с самого начала возникает селекционное давление, в котором предпочтение отдается все более и более сложным формам коммуникации.

В-четвертых, умозрительные концепции должны опираться на конкретику. Успешная теория должна объяснять, как абстрактные слова и символы получали свой смысл, связанный с реальным миром («проблема привязки символов»){775}. Предстояло отыскать некие параллельные пути, по которым шло обретение смысла первыми словами, – через указательные жесты, имитацию, те или иные формы изображения. Символ не может функционировать без привязки к объекту реальной действительности, который он обозначает. Но если кто-то, произнося слово «птица», укажет на реальную птицу или нарисует ее на песке либо изобразит ее движениями рук, абстрактный символ может получить конкретное значение. В совокупности третий и четвертый критерии – серьезное испытание на прочность для любой теории происхождения языка. Самадо и Сатмари отмечают, что «большинство гипотез не принимают в расчет привязку к действительности и ничего не говорят о вероятных первых словах», а оставшиеся предлагают на роль этих первых слов неправдоподобно абстрактные кандидатуры{776}.

В-пятых, теория должна объяснять универсальность языка. Язык характеризуется диапазоном и степенью универсальности его применения. Темы наших разговоров не ограничиваются обозримым настоящим – человек может передавать информацию и о прошлом, и о будущем, а также о пространственно удаленных событиях и объектах. Если исходить из того, что эта способность к универсальности формировалась в ходе отбора, успешная гипотеза должна описать конкретный контекст для возникновения такой универсализации. По мнению Самадо и Сатмари, этому критерию не удовлетворяют версии, согласно которым язык развился как: замена груминга; средство, способствовавшее установлению эмоциональных связей в группах, между половыми партнерами или в родительско-детских парах; либо ради исполнения песен.

В-шестых, теория должна объяснять уникальность человеческого языка. А именно раскрыть не только, что именно позволило человеку