он осваивался посредством научения. Эта версия удовлетворяет всем семи критериям, которым должна отвечать состоятельная гипотеза происхождения языка, – насколько мне известно, других теорий, выдержавших такую проверку, пока нет{817}. Человеческий язык уникален (для ныне существующих животных видов), поскольку наш вид единственный выстроил достаточно разнообразный, продуктивный и меняющийся культурный мир, о котором необходимо было говорить{818}.

Удивляет в полемике об эволюции языка то, что до сих пор существуют сомнения, считать ли язык адаптацией{819}. Учитывая очевидную всем сложность и функциональность языка, а также множество «конструктивных» свойств, связанных с адаптацией, так и хочется предположить, что нейронным механизмам, обеспечивающим существование языка, предпочтение при отборе отдавалось именно с прицелом на развитие коммуникации. Однако учеными уже давно принято рассматривать язык как антревольт – в эволюционной биологии этот термин означает признак, возникший как случайное следствие формирования какого-то другого свойства посредством отбора. Этой точки зрения, в частности, придерживался Хомский{820}, утверждавший, что язык – побочный эффект развития сложного и крупного мозга и обеспеченного им совершенствования мышления у человека. В стане противников данной позиции самый, пожалуй, известный – эволюционный психолог Стивен Пинкер{821}. Что касается меня, то, как видно из вышеизложенного, я все же считаю язык адаптацией, а если конкретнее, адаптацией, призванной повысить точность обучения, снизить его затраты и увеличить охват.

Конечно, для предлагаемого в числе альтернативных сценария развития языка это лишь завязка – в дальнейшем процесс, скорее всего, подхватывался, дополнялся и расширялся в самых разных направлениях, обретая в результате множество других функций. Специалист по эволюции языка из Венского университета Текумсе Фитч доказывает, что язык возник, чтобы обеспечивать коммуникацию среди близких родственников{822}, и я готов под этим подписаться. В родовых общинах, в которых жили наши предки, отбор в пользу языка, весьма вероятно, поначалу был просто довеском к обучению детей родителями или старшими братьями и сестрами. Однако затем первобытный язык мог распространиться и на обучение более дальних родственников – развитие, особенно актуальное для таких занятий, как коллективное собирательство, подбор падали и охота, требовавших координации действий значительного числа людей. Модель эволюции обучения, описанная в предыдущей главе, предполагает, что для получения учительством предпочтения в ходе отбора необходимы и значительный прирост приспособленности, связанный с навыками, передаваемыми посредством обучения, и близкое родство ученика и учителя. Язык позволял компенсировать снижение степени родства (при обучении дальних родственников) прямой выгодой от обретения родней актуальных знаний и навыков, выраженной в увеличении объемов добычи. Зачастую сложные действия, требующие согласования и координации, трудно выполнить, если нет способа обучить участников или объяснить им, в чем заключается их роль. Здесь язык выступает мощнейшим инструментом координации{823}.

Затем, благодаря языку, обучение могло расширить сферу своего применения и способствовать таким основанным на сотрудничестве процессам, как взаимовыгодный обмен (мутуализм), непрямая взаимность (реципрокность[17]) и групповой отбор. И реципрокный альтруизм, и взаимовыгодный обмен (по крайней мере обмен определенными желаемыми благами) крайне редко встречаются у других животных вне контекста родства{824}. Возможно, это обусловлено тем, что обмен требует каким-то образом договариваться насчет «валютного курса», а без языка, хотя бы протоязыка, это довольно затруднительно{825}. Соответственно, для эффективного функционирования непрямой взаимности, скорее всего, необходимо хождение слухов и сплетен{826}. Обучение социальным нормам с помощью языка позволяет человеку институционализировать наказание членов общества, не желающих сотрудничать, – например, вводя полицейские методы наведения порядка или одобряемые обществом карательные меры, – поощряя тем самым стремление к кооперации{827}. Подозреваю, что эволюционный биолог Марк Пейгл был прав в своем предположении, что «язык развивался как свойство, способствующее сотрудничеству»{828}, но я утверждаю, что истоки его нужно искать в совершенно определенной разновидности сотрудничества, а именно в обучении. Зачатки языковых способностей могли затем найти применение в прочих кооперативных контекстах, инициировавших отбор в пользу усовершенствования языковых навыков. Эта селективная обратная связь наверняка должна была повлиять и на масштабы последовавшего сотрудничества у человека, и на потенциал человеческого языка{829}, и она вполне убедительно объясняет, каким образом первобытный язык распространился на те сферы, в которых нельзя ожидать заведомой правдивости и нужно остерегаться злоупотреблений и некомпетентности. Однако прочие кооперативные контексты не удовлетворяют обозначенным выше критериям правдивости и изначальной адаптивности, поэтому ответа на вопрос, как появился язык, они не дают.

Я далеко не первый, кто предполагает, что язык начался с создания и использования наполненных смыслом знаков. У этого тезиса много других сторонников среди ученых, и самый, пожалуй, известный из них антрополог из Калифорнийского университета в Беркли Терренс Дикон{830}. В сравнительной перспективе эта гипотеза вполне оправданна, поскольку особенностью коммуникации у животных является использование символов, но не синтаксиса{831}. Как отмечалось выше, символизм присутствует в естественных системах коммуникации многих животных; ряд высших обезьян удалось научить узнавать и использовать символы, будь то жесты или лексические элементы, приближающиеся по значению к словам, и у обезьян даже получалось составлять из них простые комбинации. Однако убедительных доказательств, что кто-то из животных, кроме человека, способен овладеть синтаксисом{832}, у нас практически нет.

По мере того как увеличивалось количество усваиваемых посредством социальной передачи разновидностей продуктов, навыков экстрактивной добычи пищи, способов обработки, жестов, моделей координации и маркированных угроз, выучивать связанные с ними символы становилось все труднее, и эта задача превращалась в существенный фактор отбора, под воздействием которого оказывались наши предки. Я, как и ряд исследователей{833}, подозреваю, что наши предки выстроили мир достаточно насыщенный символами, чтобы положить начало эволюционной обратной связи в форме давления самомодифицирующегося отбора, который отдавал предпочтение структурам мозга, призванным эффективно работать с этими символами{834}. Эта обратная связь, которую считают проявлением то эффекта Болдуина{835}, то конструирования ниш{836}, представляет собой не что иное, как конкретизацию общего обоснования культурного драйва, изложенного в двух предыдущих главах данной книги. То есть отбор в пользу более эффективных и высокоточных форм социального научения благоприятствовал эволюции определенных структур и функциональных возможностей мозга, выступив, таким образом, двигателем эволюции мозга и умственных способностей. Формирование синтаксиса, который присущ современному человеческому языку, стало возможным только благодаря долгим, растянувшимся, вероятно, на 2 млн лет манипуляциям с символами в протоязыке, создавшим давление отбора, которое, в свою очередь, обусловило значительные изменения в мозге гоминин{837}.

С увеличением массива символов, значение которых приходилось запоминать нашим предкам и из которых нужно было составлять однозначно воспринимаемые сообщения, появилась потребность в правилах и порядках, регламентирующих общепринятые модели словоупотребления (а это важные составляющие синтаксиса). Если слова просто нанизывать цепочкой без всякого порядка, возникнут разночтения в их совокупном смысле и адресату придется туго. Так, например, высказывание «Медведь человек ест» может с равным успехом означать и что медведь ест человека, и что человек ест медведя, и что оба они чем-то питаются. Синтаксис снимает это затруднение, разбивая сообщение иерархически и рекурсивно на значимые и понятные части, то есть фразы и предложения, которые мозг может легко и быстро обработать. Синтаксис вводит правила, препятствующие разночтениям. Он обусловил не только формирование полноценного языка, но и почти беспредельную гибкость его использования. Значение слов строго ограничено лишь до тех пор, пока они разрозненны, но в сочетаниях, составленных по правилам, понятным всем участникам, те же слова способны передавать невероятно сложные послания и мысли.

Скорее всего, язык зародился как способ сократить затраты на обучение сложным навыкам добычи пищи, однако в какой-то момент его могли заодно приспособить для обучения языковым символам. Как только первобытный язык сам превратился в предмет частого обучения (хотя обычно это происходило исподволь, без прямого инструктажа), он, в свою очередь, должен был спровоцировать отбор в пользу эффективных средств обучения ему детей; к таким средствам относится и «речь, обращенная к маленьким детям», она же «мамин язык»{838}. Известно, что дети воспринимают лингвистические структуры выборочно – какие-то высказывания они схватывают на лету, какие-то пропускают мимо ушей, что, вероятно, и привело к формированию