Прапорщик Грицай обернулся и подтвердил мою догадку:

– Девушку задушили и шею ей сломали.

– Это наверняка они, те мерзавцы из джипа! – вскричала я и заплакала, размазывая тушь по щекам.

Прапорщик обернулся, коротко взглянул на меня и не стал спрашивать, почему я решила, что убийца укатил на джипе и был он не один.

– Пройдите, Инна Борисовна, в комнату и подождите там, – сказал он мне и пошел к телефону.

Я послушно прошла в гостиную, села на диван, сложила руки на коленях и тихо заревела. Я оплакивала несчастную Томочку и ее прыщавого кавалера из соседней квартиры, до слез жалела его маму, которая уже билась в истерике, причитая: «Санечка, Саня, как же так?! Я не верю, не верю! Саня!» Звон своего мобильника я за собственным ревом услышала не сразу, а Трошкина, видно, звонила долго и успела разволноваться. На мое «Алло?», произнесенное слабым голосом, она с жаром вскричала:

– Слава богу! Наконец-то! Ну, что там у вас?

– У меня все нормально, а у Томочки шея сломана, – ответила я точно на поставленный вопрос.

– Шея сломана?!

В трубке послышались фоновые шумы, и нервный писк Трошкиной сменил Зямин бас:

– Дюха, еще одно убийство?

– Наверняка скажут специалисты, их уже вызвали, но на бытовую травму не похоже!

– Индюша? – в разговор вступила мамуля. – Мы сейчас на заправке, а потом приедем за тобой. Держись, мы скоро будем!

Опергруппа, однако, приехала еще скорее. Я сидела на диване, поджав ноги, чтобы не мешать перемещениям деловитых мужчин и дожидаясь, когда кто-нибудь из них соизволит обратить на меня внимание. Реветь в присутствии назнакомых людей, занятых работой, мне показалось неприличным, и я только шмыгала носом да задирала повыше голову, чтобы не дать пролиться набегающим на глаза слезам. Снова позвонила моя группа поддержки, чтобы голосом Зямы оповестить: наш «Форд» уже стоит во дворе Томочкиного дома. Я ответила, что придется немного подождать: я как раз получила от одного из деловитых мужчин интригующее предложение уединиться с ним в спальне.

Я, естественно, согласилась и с полчаса рассказывала молодому человеку о Томочке и ее поклонниках, в первую очередь – о господине Куконине и соседском юноше, уже покойном. Рассказала, что знала, об изнасиловании, о столкновении с толстым коротышкой в черном пальто тоже не забыла. По возможности подробно пересказала свой сегодняшний разговор с Томочкой. Собственно, больше мне нечего было сказать. Уяснив, что я не близкая подруга убитой, а всего лишь сослуживица, мой собеседник не стал мучать меня вопросами.

В десятом часу вечера, безобразно зареванная и морально убитая, я уже ехала домой. Зяма, мамуля и Алка сочувственно поглядывали на меня, но расспросами не донимали и с утешеньем не лезли.

Папулю, видимо, предупредили телефонным звонком, потому что он первым делом погладил меня по голове, как маленькую девочку, а вторым принес мне в постель фирменный чай с душистыми травками. Я его выпила, свернулась сиротливым калачиком, сунула сложенные корабликом ладошки под мокрую припухшую щеку и закрыла глаза. Папуля подоткнул мне одеяло, выключил свет и тихо ушел, плотно прикрыв дверь.

Приглушенно, как сквозь вату, до меня доносились голоса родственников, собравшихся в кухне. Слов я не различала, но в голосах звучала тревога. Мне же ужасно хотелось хоть на время забыть обо всех бедах и беспокойных загадках последних дней: «Упасть, забыться, умереть, уснуть…»

Эти слова из монолога Гамлета заставили меня вспомнить кое-что небезынтересное. Когда оперативники спросили, пропало ли что-нибудь из квартиры убитой Томочки, я ответила, что не знаю. Теперь же до меня вдруг дошло, что кое-что действительно пропало!

Вечером на полочке мебельной стенки уже не было приметной семейной фотографии, которая так заинтересовала меня днем. Той самой, где симпатичная юбилярша обнимала дочь Томочку и сына Заура, поразительно похожего на Ашота Гамлетовича Полуянца.

Когда я проснулась, было уже светло. Желая узнать, который час, я похлопала ладонью по тумбочке, на которой обычно оставляю мобильник, но вместо трубки нашла там шоколадный батончик. Это был приятный сюрприз. Я мысленно поблагодарила за него добрую ночную фею, которая наверняка имела облик немолодого лысоватого мужчины в кухонном фартуке. Папуля всегда знал, как порадовать свою маленькую детку.

Слопав шоколадку, детка вылезла из-под одеяла, потянулась и посмотрела в окно. С седьмого этажа открывался прекрасный вид на заснеженный город. Он уже жил трудовой жизнью, хотя красная жидкость в термометре, прикрепленном к оконной раме снаружи, замерзла, не сумев доползти до ноля доброй пары сантиметров. Соответствующего деления на шкале не было, прибор явно не рассчитан на эксплуатацию в условиях Крайнего Севера. Я прикинула на глазок и решила, что температура воздуха за бортом – то ли минус двадцать, то ли минус тридцать.

Это меня вполне устраивало, так как позволяло с чистой совестью не ходить на работу. Отопление у нас в офисе неважное, единственный обогреватель сгорел, а новый купить экономного Бронича не допросишься, так что мы с девчонками заранее договорились: в случае серьезного мороза на работу не выходим, сидим дома на печи. Впрочем, оставаться дома я не собиралась.

Вчера мы так и не посетили господина Хризопразова, владельца пропавшего кинжала и клеветника, опорочившего мое доброе имя. Я намерена была навестить его сегодня, а еще хотела заглянуть в ТЮЗ, где работал Полуянц.

С учетом погоды я оделась потеплее. Натянула шерстяные колготки, на них – лыжные штаны, напялила сразу два свитера, замотала лицо до самых глаз шарфом, ноги утеплила бабушкиными вязаными носками, голову – спортивной шапочкой, руки – перчатками. Повесила через грудь кенгуриную сумку на длином ремне, в таком виде вышла в прихожую и там довершила маскарад теплыми ботинками на нескользкой подошве и курткой на меху. Глянула на себя в зеркало и решила, что вполне готова к выходу. Завтрак мне заменила шоколадка, а от намерения умыться, если бы оно у меня и было, пришлось бы отказаться, так как в ванной уже засел папуля. Под шипение душа он с большим чувством распевал: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел. Был сильный мороз!» Некрасовский стих папуля положил на музыку Государственного гимна СССР вместо «Союз нерушимый республик свободных» – и так далее. Получилось здорово, я даже заслушалась, но тут из Зяминой комнаты послышались скрип дивана и сонное страдальческое бормотание: «Опять утро, сколько можно!» И я поспешила удалиться, пока весь дом не проснулся.

На лестнице было холодно, поэтому я не стала ждать лифта, а бодренько побежала вниз по ступенькам и к первому этажу согрелась. Выскочила на крыльцо, дохнула паром, как Змей Горыныч, топнула ножками, хлопнула ручками и бодрым шагом двинулась по тропинке, протоптанной в направлении троллейбусной остановки более ранними пташками.

– Гау! – послышалось слева по курсу.