– Я не Мария.

– Вы даже лучше! – оглядев меня, одобрительно заметил весельчак, одной рукой широко распахнул дверь, а другой сорвал с головы вязаную шапочку и в шутовском поклоне провозгласил:

– Милости прошу!

– Милости или милостыни? – тоже развеселившись, съязвила я. – Шляпу к моим ногам не опускайте, пожалуйста, я сегодня не взяла с собой мелочи!

– Я возьму натурой! – легко согласился тот.

– Натурой не подаю, – отбрила я.

– Идеи гуманитарного секса по-прежнему чужды массам! – вздохнул весельчак. – Ладно, будем общаться платонически. Будем же?

Он отступил к стене, насколько позволяла ширина лестницы, и помахал шапкой – не то разгоняя аромат перегара, не то приглашая меня войти.

– Платонически можно, – согласилась я, с осторожностью пересчитывая ногами сырые каменные ступени.

Внизу обнаружилась еще одна дверь, обитая красным дерматином. Я толкнула ее, вошла и оказалась в каморке с низким потолком, отродясь не знавшим побелки. Помещение было так тесно заставлено мебелью, что за ней почти не видно было стен. Свободные от шкафов и полок участки были закрыты картинами, выцветшими плакатами и декоративными панно, на которых клочья траченного молью меха соседствовали с лысоватыми перьями и пыльными шерстяными помпонами. В проеме между двумя окошками я насчитала три цветных календаря, среди которых не было ни одного, выпущенного в двадцать первом веке. Меблировка была под стать печатной продукции и соответствовала отфонарному стилю «С бору по сосенке». Изящный аристократический комодик, еще вполне подлежащий реставрации, соседствовал с облезлым кухонным пеналом, бархатный пуфик с кистями составлял пару школьному стулу с фанерным сиденьем и металлическими ногами. У стены стояла доисторическая кушетка с продавленной спиной заезженного дромадера, милосердно укрытой лоскутным одеялом. Над кушеткой висел гобеленовый коврик с тотально оплешивевшими шишкинскими медведями. А на этом коврике, на простом ржавом гвоздике, висел серебряный кинжал с рысьими глазами, в которых двумя желтыми солнышками отражался свет голой электрической лампочки!

– О! – хрипло вскричала я, увидев это оригинальное украшение.

– Нравится? – спросил хозяин апартаментов, деловито раскочегаривая роскошный купеческий самовар, гордо высящийся в центре большого деревянного стола, окраины которого были заняты тисками, наковаленками и прочим инструментом.

– Не то слово, – пробормотала я.

Весельчак довольно хмыкнул. Я с трудом оторвала взгляд от кинжала, обернулась и посмотрела на мужчину. Он был высок, широкоплеч и на диво лохмат, так что мне вновь пришел на ум снежный человек.

Он подмигнул и улыбнулся. Улыбка, позволившая угадать, в каком месте густая бурая растительность на лице весельчака разделяется на бороду и усы, была жуликоватой и обаятельной. Возраст бородача определялся с трудом: глаза у него были голубые и ясные, как у первоклассницы, физиономия розовая, как у младенца, зато руки, как у старого трубочиста, – просто ужасные, в пятнах, с пальцами, черными то ли от въевшейся копоти, то ли от краски. Одежда тоже не выдавала возраста – мешковатые свитера и джинсы нынче носит и стар, и млад. Некогда голубые, ныне штаны бородача пестрели всеми цветами радуги. Я вспомнила, что точно такие же извозюканные портки есть у Зямки – он надевает их, когда пишет маслом, и в творческом угаре вытирает о них кисти.

– Вы художник? – догадалась я.

– Как Ван Гог, – подтвердил бородач. – Только без Саскии! Хотите быть ею? – И он приглашающе похлопал себя по коленям.

– В другой раз, – вежливо отказалась я, в последний момент подредактировав рвавшееся с языка: «В другой жизни!»

– А чаю хотите? – спросил необидчивый художник.

– Чаю хочу, – согласилась я.

– Люблю сговорчивых женщин! – обрадовался он.

– Меня зовут Индия, – сказала я, изменив привычке представляться Инной.

Почему-то мне казалось, что бородатый художник не будет надо мной насмехаться.

– Роскошное имя! – совершенно искренне позавидовал бородач.

Присматриваясь, как он ловко и грациозно, точно большая кошка, двигается по комнате, сноровисто организуя чаепитие, я склонна была решить, что это все-таки молодой мужчина. Моих лет, пожалуй.

– А я Ваня, – представился он. – Имя простое, но для космополита – самое то, что нужно, ибо подразумевает множество вариантов. Можете звать меня Иваном, Яном, Джоном или даже Гансом, я все приемлю.

– Может, я буду звать вас Вано? – предложила я, ухватившись за благоприятную возможность перейти, минуя реверансы и разговоры об искусстве, к наиболее интересующей меня теме. – Вано – это кавказский вариант вашего имени, очень гармонирует с этим кинжалом.

– Тот кто принес его, был армянином, – Ваня вроде удивился, но не сказать, что приятно.

Во всяком случае, он сделал попытку спрятать обратно в ящик тумбочки пачку печенья и с подозрением спросил:

– А вы случайно не искусствовед?

– Ни боже мой!

– Это хорошо, – Ваня выложил печенье на стол и пожаловался:

– Не люблю искусствоведов и художественных критиков. Нехорошие они люди. Нечуткие!

– Я чуткая, – заверила я. – Я чувствую, что вы гений.

– Вы же не видели моих работ?

– Зато я вижу ваши штаны, – ответила я. – А на них остался отпечаток каждой из ваших работ.

– Только от картин маслом, – смущенно сказал Ваня, оглядев свои цветастые колени. – А я еще чеканкой занимаюсь, инсталляции сооружаю и ваяю помаленьку.

– Мы еще и вышивать умеем, и на машинке тоже! – поддакнула я словами кота Матроскина. – Ваня, расскажите мне об этом кинжале.

– Прекрасная дама интересуется оружием? Отличная тема для мирной застольной беседы, – усмехнулся художник. – Прошу!

Я послушно подсела к столу, на части которого Ваня привел художественный хаос в некое подобие порядка, расчистив место для чашек, сахарницы и тарелочки с печеньем. Фаянсовые чашки были разномастные, ложечки сиротские, алюминиевые, тарелочка вообще пластмассовая, зато сахарница – пузатая, серебряная, с вензелями – выше всяких похвал. Увидев, что я засмотрелась на эту шикарную посудину, Ваня заволновался и спросил:

– Надеюсь, вы пьете чай с сахаром?

– Разумеется! – почти оскорбилась я. – Мне три ложечки, пожалуйста!

– Ф-у-у! Отлегло! – облегченно вздохнул бородач. – Ненавижу, знаете ли, особ, изнуряющих себя диетами! Люблю сладкоежек!

Он попытался придвинуться поближе, но у шаткой табуретки очень кстати отвалилась ножка, и галантный кавалер шмякнулся на пол.

– Я про кинжал спросила, – невозмутимо напомнила я, протягивая руку за печеньем.

– Все-таки про кинжал? – Ваня снизу, с пола, посмотрел на меня и слегка посуровел. – Тогда чаем не обойтись.