Эттли. Эньюрин Бивен, занявший в правительстве лейбористов пост министра здравоохранения, говорил, что Эттли «привносит в жестокую политическую борьбу слабый энтузиазм матча в крокет, проходящего ленивым летним днем»110. В Tribune премьер-министра назвали «человеком-невидимкой»111. Сам Оруэлл однажды сравнил лидера лейбористов с «недавно заснувшей рыбой, которая еще не успела засохнуть»112. Так что можно считать, что Оруэлл был добр к Эттли, называя его после выборов «бесцветным»113 человеком, у которого «отсутствует магнетизм, необходимый в наше время любому политику»[41]. Хотя Оруэлл и сомневался в том, что правительство в состоянии решить массу проблем в стране и в колониях, он считал, что убедительная победа лейбористов на выборах является доказательством того, что англичане еще не потеряли голову. В американском журнале Commentary он писал: «В качестве доказательства жизнеспособности демократии англоязычных народов и того, что они могут жить без фюреров, надо радоваться результатам выборов, несмотря на то что пришедшие к власти люди ничего не смогут добиться»114. Он также подметил, что изображения Черчилля на предвыборных плакатах были гораздо меньшего размера, чем фотографии Сталина или де Голля.

В то время когда Оруэлл все еще находился на континенте, он связался с издательством Secker & Warburg с просьбой изменить одно слово в романе «Скотный двор». Это слово употреблялось в контексте описания Наполеона, и изменением слова Оруэлл хотел отразить факт того, что Сталин не покинул Москву во время немецкого наступления на столицу. Оруэлл писал в издательство: «Мне кажется, что было бы справедливо сделать это изменение. Сталин мог быть каким угодно тираном, но он не был трусом»115. Позже Варбург писал: «Для меня это предложение говорит о характере Оруэлла больше, чем какое угодно другое»116.

Двумя годами ранее Оруэлл утверждал, что к написанию этого романа его подтолкнул опыт участия в гражданской войне в Испании, убедивший его в том, что «разрушение советского мифа необходимо для возрождения социалистического движения»117. И наоборот. Он был свидетелем конца революционного идеализма в Барселоне и считал, что необходимо предложить альтернативу сталинизму. Для этого он хотел написать книгу, которая будет понятна на всех языках.

Роман «Скотный двор» является аллегорией развития русской революции от ее начала до конференции в Тегеране. Каждое из животных символизирует исторического персонажа: Наполеон – это Сталин, Снежок – Троцкий, мистер Фредерик – Гитлер и т. д. Несмотря на множество острот, этот роман в состоянии довести до слез любого человека, не имеющего и малейшего представления о политических перипетиях России. Грэхам Грин писал: «Это грустная притча и подтверждение того, что талант мистера Оруэлла – очень грустный, а не просто эхо человеческих промахов и ошибок»118. Когда легковерного и трудолюбивого коня Боксера отправляют на живодерню, читатель скорбит по этой лошади, а не по символу русского пролетариата.

Оруэлл называл роман «Скотный двор» «чем-то вроде сказки, притчи с политическим подтекстом»119. Он любил сказки и в свое время адаптировал для радио «Красную Шапочку» и «Новое платье короля». Он также планировал радиопостановку «Золушки», которую считал суперсказкой120. «Скотный двор» – это трагедия, которую остро ощутит даже ребенок, который увидит, что надежды разбиты, доброта не вознаграждается, а ложь остается безнаказанной. Канадская писательница Маргарет Этвуд читала книгу Оруэлла, когда ей было девять лет. Вот что она вспоминала позднее: «Сказать, что я была в ужасе от этой книги, – это не сказать ничего. Судьба животных на ферме была такой ужасной, свиньи были настолько подлыми, предательскими и лживыми, а овцы – такими глупыми. У детей остро развито чувство несправедливости, и меня роман страшно расстроил. Свиньи поступили несправедливо»121.

Можно воспринимать «Скотный двор» как начало романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый»: революцию предали, тирания восторжествовала. В последнем романе есть упоминания о революции и гражданской войне в Океании, произошедшие после небольшой ядерной войны, но в тексте нет объяснения того, как ангсоц пришел к власти. Можно предположить, что Снежок является одной из ранних реинкарнаций 122 Голдстейна, которого паранойя превратила в «некоторого рода невидимое влияние, отравляющее вокруг себя воздух и угрожающее самыми разными опасностями»123. В одном из ранних набросков романа О’Брайен сравнивает вероятность восстания пролов с «теоретической возможностью того, что животные могут восстать против людей и захватить землю»124.

В обоих романах проходит одинаковая общая тема: эрозия и распад памяти. Слово «помнить» встречается в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» 110 раз, слово «память» – сорок семь, а «забыть» и «забытый» – сорок шесть раз. Если в Океании манипуляция над прошлым происходит в промышленных масштабах, то в «Скотном дворе» этот процесс описан туманно, словно это какое-то магическое заклинание: «Все они помнили или думали, что помнили…»125 Только читатель четко видит, как постепенно стирается память у животных.

Во-первых, это происходит с помощью фальсификации фактов. Поступательно и методично семь заповедей революции урезаются до одной: «Все животные равны, но некоторые более равны, чем другие»126. Когда некоторые животные начинают протестовать против такой постановки вопроса, прихвостень Наполеона Визгун спрашивает: «А вы, товарищи, уверены в том, что это вам не приснилось? У вас есть запись резолюции? Это вообще где-нибудь зафиксировано?»127 Конечно, ничего не записано, и, следовательно, все ошибаются. И если у Визгуна есть статистические данные, «доказывающие», что сейчас жизнь стала лучше, то она наверняка и стала лучше. Уинстон Смит помнит, что самолеты существовали во времена, когда он был ребенком, значит, партия их не могла придумать. «Но доказать ничего невозможно. Не было никаких доказательств»128.

Во-вторых, с помощью утверждения, что вождь не может ошибаться. Когда Боксер клянется, что Снежок был героем войны, а не предателем, Визгун цитирует слова Наполеона в качестве источника информации последней инстанции. Боксер отвечает: «А, ну тогда другое дело! Если так говорит товарищ Наполеон, то так это и должно быть»129. Поэт-пропагандист Минимус пишет вирши, прославляющие Наполеона, словно тот стал богом (или Большим Братом): «Ведь за всеми присмотрит он – Товарищ Наполеон!»130

В-третьих, это язык. Только свиньи умеют писать, следовательно, в состоянии контролировать нарратив. Они постоянно сужают не только словарный запас («Четыре ноги – хорошо, две ноги – плохо»131, уже почти новояз), но и уменьшают способность мыслить. Все другие идеи не слышны из-за блеянья овцами призывов, или мысли вообще исчезают из-за невозможности их артикулировать. Кловер знает, что все это совсем не то, за что боролись и трудились животные, но «у нее нет слов, чтобы это выразить»132. Похожая ситуация возникает в новоязе, в котором невозможно высказать свое несогласие, так как «необходимые слова