свой день, чтобы не ощущать чувства утраты после смерти Эйлин. Он работал не покладая рук и общался настолько активно, как никогда ранее: чай в пять часов на Канонбури-Сквер с такими старыми приятелями, как Файвель и Поттс, ланчи на Флит-Стрит с Малькомом Маггериджем, Джулианом Саймонсом и Энтони Пауэллом – с теми, кто всегда знал его как Джорджа, а не Эрика. Несмотря на то что в своих произведениях Оруэлл писал о самых обычных и простых людях, в жизни он общался не с простыми, а с выдающимися людьми. Маггеридж так вспоминал один ланч, на котором присутствовали Оруэлл, Саймонс и другой писатель: «Все мы были антикоммунистами, но по разным соображениям и причинам, и было занятно, как мы не соглашались по поводу нашего общего согласия»10.

Несмотря на свое отвращение к комитетам и группам, Оруэлл по просьбе Джорджа Вудкока согласился стать вице-президентом Комитета защиты свободы. В состав этого сообщества входила весьма разношерстная публика: Эдвард Морган Форстер, Томас Стернз Элиот, Бертран Рассел и Виктор Голланц, и выступал этот комитет за амнистию осужденных по строгим законам военного времени, включая анархистов, коммунистов и фашистов. Один из читателей Tribune обвинял Оруэлла в том, что того «привлекают непопулярные цели именно из-за их непопулярности»11, но писатель всю жизнь говорил, что любое поведение является правильным или неправильным вне зависимости от того, кто так себя ведет. Он считал, что если ущемлять права своих политических противников, то можно быть уверенным в том, что рано или поздно начнут ущемлять твои собственные права. Оруэлл с гордостью рассказывал, что во время войны защищал права Освальда Мосли (после того как тот стал безопасным) и The Daily Worker, хотя категорически не любил ни английского фашиста, ни упомянутое издание. Вот что он говорил Вудкоку: «никого нельзя преследовать за выражение своего мнения, каким бы антисоциальным оно ни было, и никакую политическую организацию нельзя запрещать, если только она не представляет собой серьезную угрозу стабильности государства»[44]12.

Душевную пустоту после смерти Эйлин он пытался заполнить несуразными предложениями руки и сердца нескольким женщинам, которые были гораздо моложе. Он сватался к Селии Паже, сестре-двойняшке сожительницы Кёстлера, и к родственнице Инес Холден, к Соне Бронелль, красавице и протеже Сирила Конноли из журнала Horizon, и к Анне Попхам – искусствоведу, которая была его соседкой. Попхам Оруэлл объяснил свое предложение так: «Просто иногда я чувствую себя ужасно одиноким. У меня сотни друзей, но нет женщины, которая бы интересовалась мной и приободряла меня»14. Если читатель считает, что в этих словах мало романтики, а наблюдается исключительно прагматический подход, то приведу строки из письма писателя к Анне: «На самом деле я хочу спросить вас об одном – хотите ли вы стать вдовой литератора»15. Попхам не захотела.

И Оруэлл снова вернулся к работе. Он писал по две или три статьи в неделю для шести-семи изданий. После того как он начал харкать кровью в результате недиагностированного туберкулезного кровоизлияния, Оруэлл устроил себе в феврале недельный отпуск. В большинстве писем того периода встречаются жалобы на обилие работы («раздавлен журналистикой»16) и обещания сконцентрироваться на книге. Попхам Оруэлл говорил так: «Начинать наверняка будет сложно, но думаю, что за шесть месяцев я смогу написать основную часть текста»17.

При чтении того, что вышло из-под его пера в период с октября 1945-го по май 1946-го возникают две мысли. Первая – его стиль стал настолько четким, что в тексте не улавливаются ни торопливость, ни напряжение. Вторая – все, что он писал, имело то или иное отношение к его следующему роману. Он «обкатывал» фразы и образы и никогда не стеснялся два раза употребить удачное выражение или мысль. Он уже постоянно думал о своей будущей книге. Джордж Вудкок вспоминал: «На разных ужинах, во время чаепитий и в барах я слышал практически все идеи, высказанные в романе “Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый”, хотя и понятия не имел, каким будет сюжет, пока сам не прочитал книгу»18. Оруэлл подозревал самое плохое в любом начинании. Он опасался, что новые жилые районы, которые строили по всей стране, станут «колониями для повышения эффективности труда, в которых люди потеряют право на приватную жизнь»19, и писал о Butlin’s – сети домов отдыха на взморье, словно это были анклавы полицейского государства, в которых людям навязывают совместный отдых и обязательные физические упражнения, которые так не любил Уинстон. «Человек никогда не может побыть один»20, – жаловался Оруэлл, считавший одиночество и приватность фундаментальными правами человека. В прекрасном эссе «Угроза литературе»[45] Оруэлл писал об искусстве, политике, неизбежности присутствия лжи в условиях тоталитарных режимов, и в качестве примера приводил «конвейерный метод работы»21 студии Диснея, говоря о том, что в будущем индустрия развлечений будет механически производить свой продукт. Вполне возможно, что он обидел этим высказыванием аниматоров, но при помощи этой мысли пришел к тому, что придумал машину для сочинения романов в министерстве правды.

Он писал элегантные статьи про идеальную чашку чая, идеальный паб и о медитативной радости от наблюдения за спариванием лягушек, то есть о предметах, не имеющих отношения к политике: «На заводах накапливается масса атомных бомб, улицы городов патрулирует полиция, ложь так и льется из громкоговорителей, но земля все еще крутится вокруг солнца, и никакие диктаторы и бюрократы, как бы они ни одобряли этот процесс, ничего не могут с этим поделать»22. Его описание лавки старьевщика в колонке Evening Standard очень похоже на описание магазина Чаррингтона, включая пресс-папье из коралла, которое покупает Уинстон, ручку и чернила, упоминание Шекспира, а также песенка «Апельсинчики как мед, в колокол Сент-Клемент бьет», то есть вещей, доказывающих существование жизни до ангсоца23.

Все как бы подводило Оруэлла к новому роману. В эссе «У вас перед носом» он размышлял над механизмом двоемыслия или политической «шизофрении»: «Умение придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих… С этим связана способность игнорировать очевидные и неизменные факты, с которым рано или поздно придется столкнуться»24. Оруэлл обратил внимание на то, что, когда ты доказываешь людям то, что они неправы, они все равно подтасовывают факты, скрывая свои старые взгляды, чтобы доказать, что они с самого начала были правы. «Видеть то, что у вас перед носом, – это постоянная борьба»25. Оруэлл изучал то, как люди врут самим себе, без нажима со стороны тоталитарного государства. Тирании нужны сообщники.

Вудкок говорил, что Оруэлла