своем плече и слышит голос, призывающий ее «молчать». Но она не «молчит», а с силой отталкивает его. Незваный гость летит вверх тормашками, запутывается в москитной сетке и пытается сбежать, но женщина гонится за ним, во всеуслышание выкрикивая его имя и свое мнение о нем. Он вываливается из окна, поверженный и взлохмаченный, а голоса любопытных соседей сопровождают его отступление.

На следующий день его ночные приключения уже известны всей деревне, и женщины, сортирующие рис, обсуждают их не приглушенным тревожным шепотом, а громко, со смехом. Они даже разыгрывают унизительное бегство мужчины и хохочут над тем, что его саронг соскользнул и обнажил гениталии. Антрополог Кристин Хеллиуэлл, которая в тот момент жила вместе с общиной, записала в своем дневнике, что все, кто был свидетелем этой части истории, посчитали ее забавной.

Самой Хеллиуэлл, однако, было не так весело. Она расценила поведение мужчины как попытку изнасилования и рассказала об этом деревенским женщинам. Они были несогласны. То, что сделал мужчина, не «плохо», отвечали они, а «просто глупо». Пострадавшая (Хеллиуэлл не называет ее имени) не так беззаботно отнеслась к произошедшему ночью и позже публично потребовала, чтобы мужчина заплатил ей за свое поведение. Хеллиуэлл разговорилась с ней и спросила, испугалась ли она (да), почувствовала ли она злость (да), и если да, то почему она не принялась бить мужчину, когда тот пытался вылезти из окна? Женщина была озадачена и ответила, что ей незачем было причинять вред этому человеку, потому что он не причинил ей вреда. Этот ответ озадачил уже Хеллиуэлл. «Он же пытался принудить тебя к сексу, — вспоминает антрополог свои слова, — хотя ты этого не хотела. Он пытался причинить тебе вред». Ответ молодой вдовы был таков: «Да это всего лишь член. Как член может причинить вред?»

Хеллиуэлл пишет, что ее восприятие этого происшествия, конечно, было обусловлено ее глубокой укорененностью в европейской культуре. Она, как и другие западные феминистки, рассматривала изнасилование как «нечто разрушительное для личности, нечто хуже смерти или равносильное ей». Антрополог также рассуждает о том, что такое восприятие изнасилования в культуре, по сути, является еще одним инструментом в наборе насильника: он осознает, что жертва испытывает моральные и психологические страдания, и это доставляет ему извращенное удовольствие[202].

Также на Западе считается (возможно, сейчас все несколько изменилось?), что мужское и женское тела различны и одно может пенетрировать другое и таким образом причинять ему вред. В рамках этой концепции пенис — это орудие преступления, изнасилования обычно совершаются людьми с пенисами, а люди, у которых пениса нет, обычно становятся жертвами насилия[203]. Как правильно заметила Хеллиуэлл (она писала свою работу в 2000 г.), представители западной культуры склонны предполагать, что существует два типа человеческих гениталий. Один вариант считается «мужским», а другой — «женским», и их обладатели идентифицируются как «мужчины» и «женщины» соответственно[204].

Когда Хеллиуэлл попросила жителей общины Гераи нарисовать мужские и женские гениталии, рисунки, к ее большому удивлению, оказались одинаковыми. Выяснилось, что представители местных народов считают, что половые органы мужчин и женщин не различаются по строению, только у мужчин они находятся снаружи, а у женщин — внутри.

В этом они были уверены, а вот в том, какого пола сама Хеллиуэлл, — не совсем. Антрополог вспоминает, что жителей деревни смущали ее высокий рост и короткие волосы, которые, в их представлении, были мужскими чертами. Но у нее также явно была грудь, и местные жители точно знали — они проверили, когда Хеллиуэлл ходила в туалет (точнее, к водоему, который выполнял эту функцию), — что у нее есть вульва. Когда она спросила членов общины, почему же они не уверены в том, какого она пола, они ответили, что Хеллиуэлл почти ничего не знает о рисе[205]. Оказалось, что знания о нем определяют женский статус человека независимо от его гениталий. В конце концов, думали местные жители, почему у западных мужчин не может быть груди?

Восприятие женственности и мужественности разнится от культуры к культуре. Греки, например, ассоциировали большой пенис с животным началом и варварством, и поэтому члены поменьше считались более приемлемыми. Но есть и другие сформированные культурой представления — например, о том, что пенис является сосредоточением (копьем? жезлом?) мужской силы. А потом он стал восприниматься как сама мужская сила, которую можно отнять, просто удалив член. Вера в это столетиями заставляла мужчин бояться, что кто-то (женщина) попытается украсть пенис, превратить его во что-то непотребное или вовсе стать им.

Падение Рима

Древнегреческая культура предлагает нам ранние примеры осмысления различных характеристик пениса в социальном плане[206]. Греки, как мы уже упомянули выше, считали, что настоящему мужчине следует иметь маленький и изящный половой член. Аристофан в «Облаках» описывает греческий идеал мужественности так[207]: «Будет, друг, у тебя / Грудь сильна, как меха. Щеки — мака алей. / Три аршина в плечах, за зубами — язык. / Зад — могуч и велик. Перед — мал да удал»[208]. Отступления от принятых в афинском обществе норм и правил чреваты разнообразными неприятностями, в том числе и плохой эрекцией: «Заведешь ты себе восковое лицо, / Плечи щуплые, щучьи, тщедушную грудь, / Язычок без костей, зад — цыплячий, больной, / Перед вялый, большой…»[209].

Как показывает цитата из Аристофана, большой пенис ассоциировался с варварством, считался принадлежностью рабов и дикарей и был крайне нежелателен для свободного мужчины. Греки называли крупные члены «гротескными и смехотворными»{121}. Непонятно, было ли это следствием укоренившейся традиции педерастии или символом мужской сдержанности, но разительный контраст описанному выше идеалу составляют сатиры с их ослиными ушами и хвостами, искаженными лицами и огромными фаллосами[210], которые являются воплощением пьяной похоти и полной потери самоконтроля.

Все это демонстрирует нам начало раскола между самим пенисом и теми социальными и культурными смыслами, которые с ним связываются.

Но давайте перейдем к Древнему Риму. Римский Приап вначале был просто гигантским фаллосом, охранявшим поля, сады и угрожавшим нарушителями порядка принудительной пенетрацией. Да-да, чучело как угроза изнасилования[211]. Потом, конечно, он был возведен в статус божества[212], хотя и второстепенного.

Римские дети носили на шее амулеты в форме эрегированного пениса с крыльями. Такой амулет назывался фасцинусом (именно от этого слова произошел английский глагол fascinate — очаровывать) и был призван оберегать своего обладателя от сглаза и прочих напастей.

Фасцинусы выполняли функцию символической защиты, они не были предметом поклонения. Но вот Mutunus Tutunus считался