…Когда они явились к старику, обнаружилось, что тот… слеп.О, боги, черт бы вас побрал: старик был слеп, совершенно, привычно, уютно. Отрождения.

С грустью подумалось: какая легкая добыча… Маленький,высушенный здешним солнцем, исполненный простоты и достоинства, немногословныйстарик Умберто с фантастической свободой двигался по дому, и когдаповорачивался на звук речи, слегка вскидывая голову, казалось, что онвнимательно смотрит на гостей сквозь тугую белесую пелену. Ее, эту пленку —просто руки чесались! — хотелось смыть, как помутневший старый лак, смытьи взамен покрыть зеленую радужку прозревших глаз прозрачным покровом.

Боже, подумал он, родиться здесь, в этом царствевеличественной альпийской красоты, и никогда не увидеть гор, лугов с цветами,этого озера…

Они сидели за столом в просторной кухне с красно-плиточнымполом, с развешанной и расставленной по полкам медной и глиняной посудой. Крепкиедеревянные стулья, выскобленный еловый стол, на который при их появлении стариквыставил темно-зеленую бутыль с Марземино, красным вином. Наклоняя бутыльскупым и точным движением кисти, он разлил вино по трем граненым стаканам, никапли не пролив. На одной деревянной доске уже нарезано было тонкими,сквозившими напросвет пластинами, вяленое мясо, багряно-карминное, сгеологическими прожилками воскового жира и янтарных жилок; на другой вповалкулежали толстые сколы мягко светящегося белого сыра, и твердый, темно-желтый соспинки, цельный кусок местного сорта Грана дель Трентино («Вы правы, синьоре:если сыр не ломается, это плохой сыр…»). В красной глиняной миске грудилисьтолстые ломти домашнего хлеба грубого помола.

…Да-да, эти женщины… не знаю, были ли они из евреев, но импочему-то надо было прятаться. Да, наверное, из евреев, вы правы… Отец работалв Милане, и жил там месяцами — сюда не так-то легко и дешево было добраться. Амама сказала: эти бедные женщины, им надо помочь. Я был мальчишкой, таскал имеду… Да, одна вроде рисовала, у нее были краски, но не было холстов, онапросила рваные мешки, я приносил… Куда девалось то, что она делала? Не знаю…давно это было. Наверное, забрала с собой, мать ничего не говорила. Они ведьушли потом дальше, в сторону перевала. У нас тоже стало небезопасно… Как, высказали, как ее звали? Нина?.. Н-нет, мне кажется… почему-то мне кажется, чтоее звали Кларой.

— Правильно, — мягко проговорил Кордовин, положивладонь на руку старика на столе: сухую и теплую, как сосновая кора на закатесолнца, как ломкий кракелюр на старом холсте. Ему не хотелось убирать своейруки. — Это было ее первое имя. Но подписывалась она вторым: Нина.Вероятно, считала, что это более поэтично, более подходит живописной подписи.Фамилия ее была: Петрушевская. — И повторил уже для Эдуарда с мягкимнажимом: — Пет-ру-шев-ская Нина.

— А… — покладисто заметил Умберто. — Ну, вамлучше знать.

И вдруг заинтересованно проговорил:

— У вас хорошая рука, сеньор: рабочая и легкая в то жевремя. Эдуард сказал, вы по искусству лекции читаете… а рука, чувствую,твердая, мастеровая. Видать, вы еще что-то делаете?

— О… нет, — ответил он, преодолевая желаниеотдернуть руку, словно бы старик мог сейчас рассказать по ней всю его жизнь. Инеторопливо снял ее, напоследок благодарно сжав руку Умберто. — Нет. Это —левая. К сожалению, в правой у меня артрит.

И решился на то, что вначале — увидев старика — посчитализлишним. Достал фотографию, одну из своей коллекции, — старуюкоричневато-серую картонку с кружевными оборочками краев. Он еще в Питере сталподбирать их всюду где попадались (просто так, без всякой задней мысли;тосковал по запечатленному семейному прошлому, которого был лишен) — вбукинистических или антикварных лавках, где обычно они прозябали где-то вуголке, в развалистых коробках из-под обуви.

Ему нравились старые чинные снимки с их подлинной сумеречнойглубиной: эти лаковые носки высоких шнурованных ботинок из-под приподнятогоподола муаровой юбки, и вуалетки, и лорнеты, и пенсне, и утянутые талии дам, ишляпки на высоких прическах, и ленточки в петлицах, и клетчатые штаны, и весьэтот отплясавший свой тустеп, отплывший на своих белых лайнерах, унесенный намеждународных экспрессах, канувший в никуда, в тартарары — надежный устойчивыймир… Вначале просто нравился антураж, пока он не понял всю важность для себякаждой пуговицы на их блузках, и формы каждой трубки, и драгоценность каждогоблика на костяном, бронзовом или серебряном набалдашнике трости… Понялнеоценимую важность схожести носов и бород, и кудрей, и канотье, и раскрашенныхводопадов, и древних развалин на заднике.

Тогда уже он принялся рыскать по европейским развалам,скупая эти застывшие мгновения исчезнувших жизней, и — видит бог — случалисьпоразительные совпадения дарственных надписей на обороте («Володичке-брату отвечно преданной сестры Ирины»), — совпадения дат, лиц и мест, чтосослуживали ему изумительную службу.

А эту фотографию он извлек из портмоне не для слепца,разумеется: исключительно для Эдуарда.

— Как жаль, — проговорил он ему вполголоса, —как грустно, что старик не может ее опознать. Я ведь привез ему эту последнююфотографию: Нина в Биаррице, с сестрой, тридцать восьмой год.

Трогательный Эдуард накрыл ладонью фотографию, тихо смахиваяее со стола на колени, и так же негромко ответил: — Не станем даже говоритьбедолаге…

Теперь оставалось только навестить чердак. Такая небольшаяэкскурсия по памятным местам. Но это уж — потом, позже, в другой приезд, когдабудут готовы все картины, и без Эдуарда. Восторг случайной находки тотзасвидетельствует у себя на вилле.

Когда они вышли от старика, Захар сказал:

— Погоди, я очки забыл, — и метнулся назад, впрохладный бочонок каменной кухни с двумя маленькими окошками чуть не подпотолком, и праздничными, в солнечном луче, меднокрасными половниками икувшинами.

Старик собирал со стола.

— Скузи! Я очень спасибо, очень! Вы долго говорить сомной, вот, пер фаворе! — он сунул в жилистую крапчатую руку Умберто купюрув пятьдесят евро. — Я могу еще потом приходить?

Старик вскинул голову, вперил в него бельма, так что зябкостало спине — неужели понимает, чувствует? — но забормотал с явнымудовольствием, был приятно удивлен:

— Конечно, о, пожалуйста, синьор, когда хотите…

Все же на душе скверно. Вот так сюрприз. В чем фишка, донСаккариас? Разве старик не получит свои, ничем не заслуженные, деньги? Разве невы, почтеннейший, все эти месяцы создавали картины Петрушевской, в поте лицасвоего? Разве вы ограбите в чем-то малейшем почтенного Умберто? разве… разве…разве…?

Почему же — незаслуженные? — возразил он себе. —Эти славные люди спасали твоих соплеменников, на памяти которых ты неплохозаработаешь. На памяти соплеменников и на спасателях их душ, о'кей?

Они еще погуляли с Эдуардом по деревне, спустились почти ксамому шоссе, завязанному мертвой петлей вокруг горы, затем долго взбиралисьобратно. За последние годы, рассказывал Эдуард, некоторые писатели и художникикупили здесь дома, Канале стала модным местом, вот, видишь, в одном из домовустроили даже нечто вроде лекционного и выставочного зала. Почему бы тебе тожене купить здесь дом, Зэккэри? Не ошибешься.