Сам домик настолько ушел в землю, что окна его могли служитьдверьми. Через них вполне можно было выйти на улицу, даже не слишком высокозадирая ногу. Квартирка представляла собой комнату и кухоньку (она же былаприхожей), которые соединялись — и разделялись — огромной беленой печью,собственно, и прельстившей Нюсю, а Ритке было всё равно. Чердак и крышадержались на огромном, как кладовая, шкафу в углу и на деревянном столбе, чтостоял среди комнаты, неуверенно кренясь, как алкаш, который вышел из пивнухи ипытается определить маршрут: то ли домой ползти, то ли еще где добавить.

К прихожке лепился сарай, откуда на чердак вела деревяннаялестница — большой важности деревянная лестница, так как в период дождей иснега необходимо было ходко сновать на чердак и обратно: крыша была дырявой,как сито, так что на чердаке под каждой дырой стояли тазы, кастрюли, кувшины,кадки и прочая утварь, которую, по мере ее наполнения, требовалось опорожнять.Чем и занимались толстая Нюся и брюхатая Ритка, взлетая по деревянной ветхойлестнице на чердак, как матросы на фок-мачту.

Во всем остальном квартира была превосходной. Женщинызаконопатили окна и подоткнули все щели и зиму пересидели вполне уютно,наблюдая из окна черный, от гари близкой электростанции, снег; а уж когда онсошел, Нюся принялась кроить и сметывать распашонки.

* * *

Свой приплод Ритка недоносила, так как ей пришлосьпоучаствовать в драке соседей: благополучно завершив очередной честный срок,вор Володька вышел на очередную краткосрочную волю, и по сему случаю соседисобрали «поздравительную встречу» у дяди Шайки — своеобразный торжественныйвъезд в Иерусалимку.

Володьку на Иерусалимке уважали: худой, сухопарый, сосверкающими фиксами в чуть скособоченном рту, с тонкими блуждающими пальцамирук, был он гениальный карманник. Собрались все соседи: и дядя Миша, шоферхлебовозки, и спекулянт-тунеядец Вольфсон, и изысканный осел Исаак с орденомГероя Соцтруда на лацкане костюма; приехал из Тернополя старый друг Володьки,Ваня — «честно делать» какие-то новые дела. Выпили уже по третьей, беседа текладружная и горластая…

Нюся с Риткой разносили пирожки с капустой (печь оказаласьвеликолепной: ровножаркой, не дымной, приемистой. Нюся сама ее топила, благо угольи дрова были заготовлены в сарае еще с прошлой Володькиной воли).

Так что Ритка разносила пирожки, тяжело протискиваясь брюхоммежду стеной и спинками стульев. Начала спора не слышала. Только вдругнаступила тишина, и в этой тишине ласковый Володькин голос проговорил внаправлении дяди Шайки, восседавшего напротив него на крепком табурете:

— Я знаю пятьдесят смертельных приемовджиу-джитсу, — выговаривая это «джи» как-то зловеще мягко.

На что дядя Шайка спокойно заметил, демонстрируярастопыренную, как крыло могучей индейки, пятерню:

— А я тебя ото так возьму за орлышко, сожму ото так… изтебя вся твоя «джиу-джица» и вытечет.

Неторопливо поднялись оба, зачем-то разом сметая со столатарелки…

Нюся завопила сиреной — от испуга за Риткин живот: тут бы вобщей свальной драке ребенка-то ей и выдавили б, никакой акушерки не надо.

Но Ритка недаром была кандидатом в мастера спорта. И хотябрюхо фехтованию не помощник, она довольно ловко выбралась из драки,прокладывая себе дорогу подвернувшейся шваброй: выпад, малый батман, большойбатман, захват, укол!

После чего уже дома согнулась дугой, обхватив обеими рукамитяжелый камень внизу живота…

Когда Ритку привезли из роддома, дядя Сёма заставил себянанести визит, вернее, помчался со всех ног: заковылял к Иерусалимке, энергичнокренясь влево и выбрасывая вправо ногу в ортопедическом ботинке. Повод! Он ждалэтого повода много месяцев, а теперь, когда Ритка с прицепом унижена иприструнена, и никому, кроме родного дядьки, болеющего за всех душою, ненужна, — вот теперь он может явиться, строгий и неумолимый, расставить всепо местам, дать на несчастного мамзера[30] денег, и, главное, позволитьим с Нюсей вернуться. Пусть уже вернутся, Господи, если ты есть!

Увидев покосившийся домик, какие обычно рисовали в детскойкнижке про рыбака и золотую рыбку — только разбитого корыта у порога нехватало, — дядя Сёма остановился и от оторопи не мог двинуться, не могзаставить себя подойти к двери, обитой пухлым рваным во многих местахдерматином.

Наконец, постучав, толкнул дверь и вошел — черезкухню-прихожую — в комнату, неожиданно светлую, наполненную благостноевангельским, охристо-солнечным воздухом…

Ритка лежала на тахте, опершись на локоть, и внимательнорассматривала копошащегося у нее под боком новорожденного, который сневероятной для такой букашки энергией молотил ногами воздух, а кулачкамиработал, как заправский насос.

— Ребенка прикрой, застудишь! — надсадно крикнул спорога дядя Сёма, у которого сердце при виде нее ухнуло и застыло: такая онабыла красивая, Ритка, в этом голубом, в белый горох, халатике, такая сила в нейбыла сумасшедшая, такая воля, и плевательство на все!

Он хотел сказать, что приготовил — сдержанно-достойное,примирительное: мол, вот, родился все же человек, деваться-то некуда; и надо быуже остепениться, подумать о будущем, вернуться из этой клоаки в нормальныйдом, завершить учебу, найти работу. Ну, и тому подобное, поучительное…

Вместо этого проговорил с горечью:

— Ну, что? Доигралась? — как будто вся историястала ему известна вот только минуту назад.

— Ага! — сияя младенцу, отозвалась она, ловякрошечную пятку в свою ладонь и отпуская, ловя ее, и отпуская, без конца: —Посмотри, дядя: все у нас есть — руки, ноги, и пузень, и спинка, и складочкивезде… и глазки серые… и для души все на месте…

Воздух этой халупы был уже пропитан ее запахом, к которомупримешивалось что-то еще, ужасно волнующее: запах молочного младенца,нежно-голубиный неостывший аромат материнского лона. И застарелая бездетнаятоска сжала горло так, что несколько мгновений Сёма слова не мог вымолвить.

Боялся он взглянуть на ребенка, подозревая, что сейчас повнешности все поймет, угадает отца, и не будет сил терпеть унижения, и побежитон, пожилой инвалид войны, точить на молодого негодяя кулаки или чегопострашнее…

Сделал несколько шагов к тахте, взглянул на дитя и обмер:

Перед ним лежал все тот же окаянный Захар, опять Захар итолько Захар, словно этот мертвый паскудник — гопник этот! — как-тоумудрился сделать ребенка собственной дочери! Ах, ты ж…! О-о-споди ж…!

Сёма опустился на краешек тахты, свесил безвольно кисти рукмежду колен. Смотрел на шустрого мальца искоса, боковым ревнивым зрением.

— Ну и… как назвала?

— Захаром, как еще, — легко ответила Ритка,продолжая веселую сосредоточенную охоту за брыкливой пяточкой.