мистер Антолини ждет меня и все такое. Затем достал из кармана куртки охотничью кепкуи отдал Фиби. Ей нравятся такие чумовые кепки-шапки. Она не хотела брать ее, но я настоял. Спорить готов, она в ней спала. Ей на самом деле нравятся такие шапки. Затем я снова сказал, что звякну ей при первой возможности, и ушел.

Почему-то выбраться из дома оказалось намного, блин, легче, чем забраться. Хотя бы уже потому, что мне было почти пофигу, поймают меня или нет. Правда. Решил, поймают, так поймают. Мне этого почти хотелось.

Я спустился по лестнице, не поехал лифтом. По черной лестнице спустился. Чуть шею себе не свернул, обходя миллионы мусорных ведер, но все же выбрался. Лифтер меня даже не увидел. Наверно по сейчас думает, я у Дикштайнов.

24

У мистера и миссис Антолини такая роскошная квартира на Саттон-плейс, там гостиная на две ступеньки ниже остального уровня, бар и все такое. Я так частенько бывал, потому что после того, как я ушел из Элкнтон-хиллс, мистер Антолини частенько приходил к нам домой на обед, посмотреть, как я поживаю. Он тогда не был женат. А потом, когда он женился, я частенько играл в теннис с ним и миссис Антолини, в Вест-сайдском теннисном клубе, в Форрест-хиллс, на Лонг-айленде. Миссис Антолини там своя. Денег у нее куры не клюют. Она лет на шестьдесят старше мистера Антолини, но они, похоже, неплохо ладят. Хотя бы уже потому, что оба такие интеллектуалы, особенно мистер Антолини, только он больше остроумен, чем заумен, когда ты с ним общаешься, примерно как Д. Б. А миссис Антолини довольно серьезна. У нее довольно сильная астма. Они оба – он и миссис Антолини – читали все рассказы Д. Б., и когда Д. Б. собрался уехать в Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и сказал не уезжать. Но он уехал. Мистер Антолини говорил, что если кто-то умеет писать, как Д. Б., ему нечего делать в Голливуде. Практически слово в слово, что я говорил.

Я бы дошел до их дома пешком, потому что не хотелось тратить ничего из фибиной рождественской капусты без необходимости, но на улице мне стало как-то не по себе. Меня как бы шатало. Так что поехал кэбом. Не хотел, но поехал. Пришлось еще чертовски долго искать этот кэб.

Когда я позвонил в дверь – лифтер, козел, не сразу меня впустил, – мне открыл мистер Антолини, старина. Он был в таком халате и тапках, и держал в одной руке стакан виски со льдом. Он довольно изысканный тип и довольно много пьет.

– Холден, мальчик мой! – сказал он. – Боже, он вырос еще на двадцать дюймов. Так здорово тебя видеть.

– Как поживаете, мистер Антолини? Как миссис Антолини?

– Мы оба цветем и пахнем. Давай-ка эту куртку, – он снял с меня куртку и повесил. – Я ожидал, что ты возникнешь с младенцем на руках. Некуда податься. Снег у тебя на ресницах, – иногда он такой остроумный. Он повернулся и прокричал на кухню: – Лиллиан! Как там кофе?

Лиллиан звали миссис Антолини.

– Уже готов, – прокричала она. – Это Холден пришел? Здравствуй, Холден!

– Здравствуйте, миссис Антолини!

У них всегда приходится кричать. Просто потому, что они двое никогда не находятся в одной комнате. Даже как-то странно.

– Присаживайся, Холден, – сказал мистер Антолини. Было видно, он слегка уже выпимши. Судя по всему, недавно у них была вечеринка. Повсюду стояли бокалы и тарелки с арахисом. – Извини за эту обстановку, – сказал он. – Развлекали друзей миссис Антолини из Чемпиона[28]… Те еще чемпионы, надо заметить.

Я рассмеялся, и миссис Антолини прокричала что-то мне из кухни, но я не расслышал.

– Что она сказала? – спросил я мистера Антолини.

– Она сказала не смотреть на нее, когда войдет. Она уже успела лечь на боковую. На-ка сигарету. Ты сейчас куришь?

– Спасибо, – сказал я. И взял сигарету из шкатулки, что он протянул мне. – Так, время от времени. Я умеренный курильщик.

– Готов поспорить, – сказал он. И дал мне прикурить от такой большущей зажигалки со стола. – Значит, ваши с Пэнси пути разошлись, – сказал он. Он всегда так выражается. Иногда мне это нравится, иногда – нет. Он как бы слегка переигрывал. Не хочу сказать, он не был остроумен – был, – но иногда это раздражает, когда кто-то все время говорит что-то вроде: «Значит, ваши с Пэнси пути разошлись”. Д. Б. иногда тоже с этим перегибает.

– Так в чем беда? – спросил мистер Антолини. – Как у тебя с английским? Я быстро укажу тебе на дверь, если ты английский провалил, при твоей сноровке в сочинениях.

– Ну, с английским у меня порядок. Только с литературой не очень. Я за всю четверть написал всего где-то два сочинения, – сказал я. – Только я провалил устную речь. У них такой обязательный курс, «Устная речь». Ее я провалил.

– Почему?

– Ну, не знаю, – мне не очень хотелось углубляться в это. Меня все еще пошатывало или вроде того, и голова вдруг разболелась. Правда. Но по нему было видно, ему интересно, так что я немножко рассказал ему об этом. – Это такой курс, где каждый мальчик в классе должен встать и речь произнести. Ну, понимаете. Чтобы с ходу и все такое. А если мальчик хоть немного отклоняется, ты должен как можно быстрее прокричать ему: «Отклонение”! Это меня бесило. И мне поставили неуд.

– Почему?

– Ну, не знаю. Это отклонение на нервы действовало. Не знаю. Со мной беда в том, что мне нравится, когда кто-то отклоняется. Так интереснее и все такое.

– Тебе не нравится, когда кто-то говорит по существу, если он тебе что-то рассказывает?

– Ну, само собой! Мне нравится, когда кто-то говорит по существу и все такое. Но не нравится, когда слишком по существу говорят. Я не знаю. Наверно, мне не нравится, когда кто-нибудь все время говорит по существу. Мальчики, получившие лучшие оценки по устной речи, все время по существу говорили – это я признаю. Но там был один такой мальчик, Ричард Кинселла. Он не слишком говорил по существу, и ему всегда кричали: «Отклонение”! Это был ужас, хотя бы уже потому, что он очень нервный тип – в смысле, очень такой нервный, – и губы у него всегда дрожали, когда ему выпадало говорить речь, и его было еле слышно, если ты сидел на заднем ряду. Но, когда губы у него чуть перестанут дрожать, мне как бы нравилась его речь больше, чем любого другого. Только он тоже практически