Не успела Женька рассмотреть все в подробностях, как картинка расплылась, сменилась другой, причем земля наползала откуда-то сверху и косо, точно наблюдательница находилась в кабине перевернутого пикирующего истребителя. Но испугаться она не успела. Сперва ей почудилось, что навстречу летит и вращается море, яркое, точно рисованное. Но оказалось, это вовсе не вода, а густо растущие, ярко-синие раскидистые растения. Издали в дымке приближалась линия гор, похожих на торчащие в разные стороны акульи зубы; там что-то летело, наверное, птица, плавно взмахивая широкими крыльями без перьев. В лапах птица держала… нет, не может быть! Вожатая совершенно точно рассмотрела, как в скрюченных лапах птицы дергался человек. Но видение тут же пронеслось мимо, снова развернулась поляна синих трав… нет, это была не трава, а папоротник, и по узкой тропе там пробирались другие люди. Они шли, согнувшись, с набитыми мешками за спинами, из мешков торчали все те же синие игольчатые листья. Сборщики озирались, но пока не видели того, что сверху отчетливо различала Женька. За поворотом тропы, за грудами валунов любителей несъедобной травы поджидали отвратительные существа, не то обезьяны, не то гиены, облезлые, тощие, явно голодные и злые. Девушка все равно ничем не могла помочь, вокруг нее уже вздыбились горы, утесы, застывшие могучими каменными клыками. В горном мире царила прозрачная ночь. Сквозь щели в утесах пробивался свет сразу двух лун, это выглядело потрясающе красиво, тени ложились крест-накрест, одна луна была больше другой. Внезапно из расщелины высунулась рука с длинными пальцами. Рука все тянулась и тянулась наружу, словно укрытая блестящим кожаным плащом, а потом Вожатая догадалась, что это вовсе не рука, а крыло. Из щели, откинув что-то вроде плотного ковра, выбрался человек с огромными крыльями. Нет, это был вовсе не человек, скорее помесь человека с драконом, хотя драконы могут жить только в сказках. Женечка зазубрила с детства, что самая крупная ящерица – это варан с острова Комодо, а летающие птеродактили дружно вымерли во время последнего великого обледенения. Но тут существо, которому полагалось обледенеть, выбралось на ровную площадку. За ним выбралось еще одно, чуть меньше, они разговаривали, стоя рядом на безумной высоте, сложив прекрасные крылья. А ковер за их спинами слегка колыхался, скрывая лаз в пещеру, оттуда лился в ночь мягкий свет…

Воздух со свистом вырвался из горла. Нога ударила о твердое. Исчезли скалы, исчезли две сияющие луны. Под подошвами опять гнулись доски. Железной хваткой держала ее под локоть Вестник, и волокла за собой, как куль с картошкой.

Стало по-летнему жарко, в грудь ударила волна душного воздуха, вместо снежинок вихрем взметнулся золотистый пух, похожий на тополиный. За мостом вертикально поднималась, изрезанная трещинами, скала. Никаких «казачьих переулков», никаких строений и вообще ничего, голый серый гранит в прожилках и пятнах лишайника.

Прямо по курсу стояла полосатая будочка с дверцей, из нее выглядывал мужчина с бородой, в кафтане с газырями и с шашкой на поясе. К будочке был привязан открытый рессорный экипаж, элегантный, в гербах и завитушках, запряженный двумя конями буланой масти. Третья лошадь переминалась под седлом, высокая, стройная, укрытая нежно-голубой попоной.

– Сударыня, не оборачивайтесь!

Женьке показалось – позади разом щелкнули десятки фотовспышек. Пронесся низкий гул, точно прямо над головой садился самолет. Стена ослепительного света догнала беглецов, и все стихло. Только испуганно фыркнула лошадь у будки. Бородатый военный вскочил и отдал честь.

– Ваша светлость, прошу садиться… Все ли благополучно? А где же…

– С божьей помощью, помалкивай, дружочек, – шепнула Вестник, и, обернувшись, неожиданно поцеловала Женьку в лоб. – Я горжусь вами, сударыня. Добро пожаловать в Золотой Рог!

Мы шагнули на ступени, и волшебная лестница повлекла нас ввысь. Мы покачнулись, сперва казалось, что упадем вниз, но ступени двигались плавно. Даже кир Дрэкул не сталкивался со столь изощренной магией. Заунывная мелодия оборвалась. Мимо нас проносились десятки и сотни этажей, если уместно назвать этажами бесконечные повторы зеркал. Иногда теплые перила изгибались, мы видели алую реку, мчащуюся вертикально вверх по хрустальному акведуку. В повторах наших лиц образовались каверны, зеркала таяли, меняли очертания. Далеко внизу мы различали купол ротонды, множество иных куполов, и нити сверкающей паутины, натянутые туже корабельных канатов. Чуть позже, освоившись, я понял, как управлять этой диковиной, этой бесконечной упряжкой. Достаточно было вытянуть руку, даже не касаясь дрожащих стен, как лестница замедляла бег. Напротив горизонтальных проходов ее можно было вовсе остановить. Наверху показался коридор, он привлек нас разом, широкий, яркий, будто выложенный лунной мозаикой, там легко бы разъехались две колесницы. Я вытянул руку, и тысячи кудрявых юношей вместе со мной взялись за перила. Нас качнуло, но мы уже привыкли. Ступени замерли. Во все глаза я следил, не встретится ли строптивое отражение, но фальшивое зеркало скрылось где-то в изгибах города. Пока что скрылось. Я не сомневался, что, по крайней мере, четверо следят за нами. Четверо, имена которых могли читаться как наши имена наоборот. Но как одолеть тех, чьи мысли текут наоборот, и чье время, предположительно, течет из завтра во вчера? Можно их не замечать, ведь даже во сне есть выбор, бежать от чудовища, или повернуться к нему грудью. Паучиха сказала правду, единственный из нас, кто одолел ужас, это евнух Исайя, мирный книжник, знаток философии, геометрии и истории. Он один повернулся к своему чудовищу грудью, но меня, отпрыска Закайя, не устраивал столь глупый путь. Я с детства знал наизусть песни железа, кровью отступников я поил мантикор, и не видел ничего более пугающего, чем строгие брови отца. Кир Лев учил меня, что страх покидает навсегда лишь загнанную в угол крысу. Поэтому воину не стыдно бояться зверей в своей душе, их следует кормить и держать на привязи.

Я первый шагнул в восхитительный коридор, будто выложенный лунными бликами, наставники привычно окружили меня, но готов поспорить на сто талантов золота, все трое потерялись между детством и младенчеством. Младенчество – более точное определение для умнейших мужей, назначенных отцом мне в учителя.

Мы видели это, только потому, что Паучихе было угодно приоткрыть завесу. Она заявила, что не станет мне помогать, но сказала неправду. Много дней спустя я вознесу молитвы и возблагодарю хранительницу дверей за то, что не сожгла мой мозг сразу. Она приоткрыла мне самый край будущего, и то, что я увидел тогда, напугало стократ сильнее, чем встающее на дыбы море. Меня следовало подготовить, вооружить, экипировать, и новая кожа, о которой грезили мы с киром Дрэкулом, была самой малой частью моего будущего облачения.

Требовалось время, чтобы ощутить едва заметное вращение циклопического веретена, а оценить размеры Нижней столицы я не решаюсь и теперь. Снаружи полис казался мертвой, припорошенной песком рыбацкой сетью, однако жителей здесь наверняка имелось больше, чем во всей империи. Так я думаю, но я всего лишь младенец, я родился младенцем и им же умру, даже если отращу почтенную седую бороду! Чудесная лестница пронесла нас, баюкая, сквозь сотни пустых чертогов, хотя что мы знаем о пустоте? Как можно рассуждать о землях, куда не ходил с караваном, если не ведаешь толком пределов отечества?