– И шапка, – грю я и шляпу с дыркой ей показвыю.

Ну, тута-то я ее и словил – да так, что не знала она, смеять ей или стыдить, и она вся покраснела и засмеяла. Смекаю я, деда, это потому, что такому мальцу, как я, не годится про себя говорить, када за нево это дама делат, рази ж нет? Ну, она в общем, прекрасная душа была, и я это сообразил тока лишь по тому, как она вся покраснела да ничё поперек мне не сказала.

Дылда грит:

– Я ему одёжи куплю первым делом с утра, – а Шила ему:

– А как эт’, без денег-то? – а он тока ту новую пластинку завел на вертухе в углу, и ты б видал, как весь пошел хлопать в ладоши под нее, да расхаживать взад да вперед ногами прям под собою, да головой трясти, и грит:

– Ох где ж рог-то мой сегодня? О где ж-то мой рог? – снова и снова, да поглядывать, да хохотать, а все потому, что музыка ему дюже нравится, а потом грит: – Лабай давай, Раззява! – Деда, пластинка та была Раззявы Джоунза, заделана на роге-саксофоне, и все тама верещали да по пианино колотили у нево за спиной, и эдаких оторванных прыжков да грохота ты ушами и не слыхал никада у себя в деревне. Кажись, публика тута в городе веселить хочет, да на хлопоты у них время нету, тока рази ж када хлопоты их догонят, от тада они хлопотать и давай. – В каком это смысле, денег нет? – грит Дылда, а Шила ему:

– Не хотелось бы тебе говорить тут под Раззяву, да при Живе и при всех, тока я позавчера пошла да работу себе потеряла, птушта они здание сносят, где был ресторан на Мэдисон-авеню, и строят там новую контору.

– Контору? – завопил Дылда. – Ты сказала – контору? Что они там с конторой делать будут? В конторе никому и поесть-то не выйдет.

– Глупости ты гришь, – сказала Шила и грустно эдак на нево глядь. – Чего уж тут, за угол зайдут да в ресторане поедят.

– Так и там они потом контору построят – и куда тогда ты пойдешь? – грит Дылда, а потом вздохнул эдак тяжко. – Праклятье, что ж мы теперь делать-то будем? – Пластинку он выключил, всю кухню оглядел, да как давай по ней взад-вперед ходить да тревожиться до смерти. Тута-то я и увидал, как Дылда раньше тревожился про кучу всево. Лицо евойное все осунуло до жути, а глаза – так они тока пялили прям вперед, а кости у нево на лице все выступили на скулах, и он от этово весь старый такой стал. Сердешный Дылда, никада я не забуду, как он тада с лица сваво смарел. – Пра-клятье! – тока грит, опять и опять, – пра-клятье. – Потом глядь на Шилу, и она тово не знала, тока лицо у нево чуть дернулось, кабутто больно ему где-то глубоко в сердце, да опять за свое: – Пра-клятье! – и глядит прямо перед собой после этово, да еще и эдак до жути долго. Господи, Господи, Дылда завсегда так старался и мне, и всем прочим объяснить, чё у нево на уме, как и в тот раз. – Пра-клятье, что ж мы, всегда такими битыми будем или все ж таки заживем тут как-то? Когда ж все беды уже у нас закончатся? Устал я быть нищим. Жена моя устала нищей быть. Да и весь мир, наверно, устал быть нищим, раз я устал нищим-то быть. Господи помилуй, у кого ж деньги-то есть? Про себя знаю, что у меня-то денег и нет никаких, это уж верняк, во гляньте, – и пустой карман свой выворачиват.

– Не надо было тебе эту пластинку покупать, – грит Шила.

– Так а что, – грит он, – я тогда не знал. Ну так и куда ж те деньги идут, на которых народу жить полагается? Я б, наверно, доволен был, будь у меня свое поле, на каком я бы просто всякое выращивал, и денег мне б никаких не надо было, да не переживал бы я, у какой публики они есть, да и за пластинки б. Только нет у меня никакого поля, а деньги вот нужны, чтоб питаться. Ну и где мне тогда взять эти деньги? Надо работу себе раздобыть. Да, работу, раздобыть, надо-раздобыть-работу. Шила, – кличет он, – первым делом с утра пойду и раздобуду себе работу. Знаешь же, как я уверен, что ее себе добуду? Потому что она мне нужна. А знаешь, зачем мне нужна работа? Потому что у меня денег нету. – И так от он и заливался, весь сам с собой разговаривал, а потом дошел до тово, что сызнова растревожился. – Шила, я уж точно надеюсь, что работу завтра себе найду.

– Ну, – грит Шила, – мне тож поискать придется.

– Так трудно найти работу, за какую можно всю жизнь держаться, – грит Дылда. – Вот бы мне работу добыть, чтоб на теноре в клубе играть и с того жить да себя через этот рог выражать. Показать всем, каково мне, тем, как играю, чтоб все увидели, какой счастливый могу я быть и все могут. Пускай учатся, как жизнью наслаждаться и добиваться в жизни хорошего, и мир понимать. Целую прорву всего. Сыграю что-нибудь про Бога так, как могу рог свой блюза молиться заставить да на коленки встать, чтоб оно это означало. Так играть, чтобы всем показывать, как тяжко человек все время старается, и чтоб кто-нибудь это смекнул. Хочу как учитель быть с этим рогом своим, или как проповедник, только чтоб показать всем, что простой музыкант может попросту рог в руку взять да дунуть в него, и пальцами по кнопкам пробежаться, но все ж быть и проповедником, и учителем в результате того, что делает. Я сердце себе из груди рву, куда б ни пошел. По всей этой стране бывал – и нигде не нравился из-за того, что цветной, тем, кто за своим носом не следит да не хочет, чтоб я хорошего в жизни добился, а я себе сердце рвал этим рогом. Только из-за рога этого люди приходят меня послушать. На улицах со мной не говорят, а тут хлопают и орут «ура!», когда я на эстраде, да и улыбаются мне. Ну я им тоже улыбаюсь в ответ, я не четкий в смысле людей, ни про что не четкий. Мне нравится отзываться и слушать, и с людьми вместе быть. Мне почти всегда хорошо, я и делаю хорошее. Боже смилуйся, уж как я жить хочу, да чтоб у меня