второй дядька по барабану шоркал щеточками, мягко да легко. Так они и дальше. Дылда-то глаз от Шилы не отрывал до самой середки песни, а потом про меня вспомнил да сыграл еще пырлестней – показать, как хорошо он играть могет, хоть и руки у нево болят, а на той старой печенюшной фабрике ему работать и вовсе невмоготу. А потом он рог свой к Шиле поворотил да песню закончил, шибко голову на мундштук опустив, а рог чуть не в ботинок себе уперевши, и стоял так долго, в поклоне.

В общем, знашь, все в баре хлопать стали и дюже загорячились в придачу, а один дядька грит:

– Ну и дунул ты в него, сынок. – И я вижу, Дылда им больше нравится, тот музыкальный ахтомат он точняк заткнул.

Шила подходит такая, ко мне садится, и от мы такие сидим, прям возле окошка, а оттуда славные огонечки видать на мокрой улице, да весь бар и всю публику перед нами, да истраду так, что лучше некуда. От Дылда ногой застучал шибко быстро, барабанщик тож грохнул, а потом как вжарили они да запрыгали. Ухуу! Дылда тока за рог свой схватился, да повыше ево вздернул, да как дунул во всю мочь и головой со стороны на сторону как замотал, а челюсти у нево ходуном заходили, совсем как он руками в тот день работал. Я как увидал такое, так сразу скумекал, до чево Дылда весь сильный, прям из железа сделан.

Все в баре запрыгали, када ево услыхали.

– Да, да, да, да, – дядька возле стойки как заверещит, да шляпу свою хвать, да как пошел взад-вперед выплясывать джазово так перед всеми прочими. От уж точно ноги у нево задрыгались, у господинчика тово. В общем, под Дылду он плясал.

А Дылда, тот взад-вперед ходит, где стоял, да просто дальше ту прыгучую песенку тянет, да все так же быстро, ну, совсем как тот ахтобус, про какой я тебе раньше докладал. Рогом-то куда ни попадя размахиват, тута вжик, тама хряп, а потом как сам себя затянет одним вдохом на высоту, а оттуда БАУП вниз, и снова вверх посередке, а барабанщик, дядька тот, от своих брякалок глаза подымат да верещит:

– Давай, Дылда! – от так от. Чарли же, тот по пианине колотит, все пальцы себе растопырил, блям, точняк, када Дылда дух переводит, да снова блям, када Дылда давай по новой дуть. Деда, дыхалки у Дылды дядек на десять хватит, даж больше, он бы так всю ночь сумел. Ух, никада я ничё таково не слыхал, чтоб кто-то стока шуму делал да музыки сам по себе. Шила ж, она тока сидела, да ухмылялась свойму старику Дылде, да руками друг об дружку под столом стучала, под барабан. Ну, и я точно так же. Ух как мне охота была самому поплясать.

– Давай, давай, давай! – вопит тот дядька со шляпой, да как курбет поназад себя отмочит, ручищами воздух загребат да грит: – Великий-день-с-утра! – прям громко, как большая старая сирена, громче самово шума. Ффухх, от же он смешной был.

В общем, теперь Дылда потеть начал, птушта никому неохота была прекращать, да сам он не хотел и дул в тот рог, пока по лицу евойному пот не потек, совсем кабутто он утром лопатой махал. Ох, он тама просто всю истраду потом своим залил. И никада у нево не кончалось никак то, чево играть, кажный раз, как он от конца одной песни к началу другой перескакивал, в нем таково просто лет на сотень. Ох, ну и шикарный ж он был. Та песня у нево двацать минут играла, а народ возле бара прям перед истраду вышел, да как давай хлопать под Дылду одной здоровенной хлопучей бандой. Мне Дылду едва видать было из-за ихних голов, а лицо у нево все черное да мокрое, кабутто и плачет он, и смеется сразу, тока глаза у нево закрыты и никово перед собой он не видал, а просто брал и знал, что они тама. И держал он, и толкал рог тот перед собой, кабутто тот сама жись евойная, да он ее борет, и такой весь в этом сурьезный да несчастный. А бывало, када рог у нево еще и хохотал, и все вместе с ним как давай хохотать. Ох, он все грил и грил той своей штукой, и всю историю свою докладал сызнова, и мне, и Шиле, и всем. Просто сердцем знал, что́ другим у себя в сердце охота, и они ево слушали, чтоб себе таково чутка словить. Толпу под ним качало, совсем кабутто волны, а он так весь был похожий на тово, кто на океане шторм мутит своим рогом. Один раз он прям конем заржал из нево, да как повис на нем, када все заверещали, чтоб побольше так дул, и стал всякие узоры на нево накручивать, пока уж и на коня это стало непохоже, а кабутто мул игоготоничат. Ну, а те ево попросили за такое подержаться, тока он переехал на такой высокий, долгий да затянутый свист, как псине свистят, мне аж уши все проткнуло, а чутка погодя и не протыкало уж больше, а просто было тама, кабутто у всево голова закружила, совсем как самому Дылде было от тово, что так долго ноту держит. Мне ево аж жалко стало, покуда он не перепрыгнул дальше, на обычные ноты, а все сызнова заскакали и стали радые.

Тута кучка новой публики пришла, и Дылда их увидал да решил тута ж песню и закончить.

Все равно еще не пора играть было. Он полотенцем весь вытерся с кухни, и мы вместе сели в углу, с Чарли да дядькой-барабанщиком. Тута другой дядька от бара приходит и у Дылды спрашиват, играл ли тот када с большим оркестром.

– Не тебя ли я видал с Лайонелом Хэмптоном или Красавой Уильямсом15 или еще с кем? – Дылда грит, нет, а дядька ему: – Тебе с биг-бэндом играть надо да денег себе каких-то зарабатывать. Неужто охота за гроши в таком месте, как это, упахивать всю жизнь, с рогом, лентой перемотанным. Иди агента себе поищи.

– Агента? – грит Дылда. – Это такой нужон, если в бэнде работать? – Удивился Дылда – не знал он ничево такова.

Другой дядька подходит, смеется, Дылду за руку трясет, а потом опять к бару ушел, от так от, и ни слова не сказал.

От до чево Дылда им понравился, от до чево всамделе важнецкий он был музыкант.

Ну, тута и начальство заходит