– Нет никаких… – начал он, осекся и покачал головой: – Не беспокойся. Я не собираюсь встречаться с Эми.

– Я и не беспокоюсь, – чересчур поспешно возразила я.

– Хорошо. – Он пристроился рядом. – Я хотел предупредить: Молли возвращается домой. Суд принял решение в пользу ее матери. Мы не ожидали этого так скоро, потому и не успели предупредить. Соцработник поддерживала мать, но мы никак не рассчитывали, что судья подпишет постановление уже сегодня утром.

– С ней все в порядке?

– По-моему, она счастлива, – улыбнулся Эндрю. – В жизни не видел, чтобы ребенок так быстро собрал вещи.

– Это хорошо. – Но в горле встал комок: не думала я, что одна из моих подопечных исчезнет так быстро. – Жаль, что не успели попрощаться.

– Мне тоже жаль. Извини, что так получилось. Но это к лучшему. В смысле, что она возвращается домой. Мне кажется, ее мать – неплохой человек, и то, что случилось, заставит ее одуматься. С Молли все будет в порядке.

– Это хорошо. – Я вздохнула. – А если ты ошибаешься?

Он молча глянул на меня.

– В смысле, как ты с этим справляешься? – настаивала я. – Ты же не будешь знать, в порядке Молли или нет, разве что она снова попадет в Святую Анну.

– Будут контрольные визиты. Но ты права: за тот час, который соцработник проводит с семьей, всего не поймешь. Остается лишь надеяться – и верить, что большинство людей по сути своей хорошие.

На следующее утро я вновь проснулась в странно знакомом, слишком ярком мире, куда не попадала последние две с лишним недели, но на этот раз все вышло по-другому. Я очнулась не в постели рядом с Патриком, а за столом красного дерева – дремала, уронив голову, в неудобной позе, какая-то бумажка приклеилась к щеке. Я выпрямилась, заморгала в растерянности: о том, что я снова попала в сон, свидетельствовали только краски, слишком живые и насыщенные для реальности. Здесь они всегда были чересчур интенсивными, как будто пленку передержали при проявке и все цвета выплеснулись за границы предметов.

Я оглядывалась, ничего не понимая. Куда я попала? Но в тот миг, когда в моей голове прозвучал этот вопрос, начался уже знакомый мне процесс загрузки информации, хлынули подробности: я «вспомнила», что это – мой офис. В шикарном здании Верхнего Ист-Сайда, где я работаю всего три раза в неделю, чтобы побольше времени проводить с Ханной. Я также знала, что могу себе позволить такое расписание, потому что стала востребованным и хорошо оплачиваемым специалистом. Услуги музыкального терапевта для взрослых: деликатность, профессионализм, исцеление – вспыхнул у меня в мозгу рекламный слоган. Да, точно, это моя реклама. Но из этого следует, что я больше не работаю с детьми. Выходит, так?

Нахмурившись, я присмотрелась к папкам на моем столе. Открыла верхнюю и стала читать записи (моим почерком) о двадцатишестилетнем пациенте Трэвисе Уортингтоне III. Он, видимо, страдал шизофренией, и я разрабатывала план терапевтических занятий вместе с его психиатром. Судя по записям, у молодого человека имелись проблемы с речью, но музыка постепенно помогала ему раскрыться. Вот очередная запись: недавно психиатр рекомендовал ему еще шесть месяцев музыкальной терапии.

Следующая папка – Саманта Линн Беркли-Фурньер, 42 года, мать двух детей, депрессия. Записи сообщали, что она занимается у меня уже месяц и мы стараемся подобрать музыку, которая помогла бы ей ощутить радость жизни, слушаем эту музыку и обсуждаем возникающие при этом чувства. А когда я долистала до последней страницы в папке – распечатки счетов, – у меня чуть глаза из орбит не вылезли: мне платили вчетверо больше, чем в реальной жизни.

И все же, оглядывая свой роскошный кабинет, я усомнилась, счастлива ли я тут. В реальной жизни у меня на стенах висят детские рисунки и художественные фотографии музыкальных инструментов, которые я собирала много лет, а еще в кабинете немало сувениров, оставленных родителями, – свечи, банки с вареньем, бейсбольные карточки в рамках. Мне нравится этот правильный и уютный беспорядок, и детям есть за что зацепиться взглядом. Любой из этих предметов может послужить отправным пунктом в разговоре, помочь клиенту раскрыться.

Но этот мой кабинет профессионален и пуст, только книги да медицинские журналы. На стенах висят в рамках мои сертификаты и наградные дипломы. Личного тут лишь фотографии на столе – Патрика, Ханны и племянника с племянницей.

Подавшись вперед, я всмотрелась в фотографию Патрика (откуда я знаю, что сфотографировала его на пляже в Северной Каролине несколько лет назад?). Он стоит по колено в воде и смеется, но смотрит при этом прямо в камеру. Прямо в душу мне смотрит.

– Что случилось с моей жизнью? – спросила я Патрика на фотографии. Не то чтобы я чувствовала себя здесь несчастной, но впервые осознала, что работать с детьми в реальной моей жизни я решила, потеряв Патрика. Возможно, именно потеря подсказала мне этот путь? Что, если беззащитность Патрика в момент гибели заставила меня подсознательно выбрать беззащитных пациентов? Или я нахожу утешение в работе с детьми, потому что сама осталась бездетной? Не проявление ли это глубинного материнского инстинкта?

Я схватила трубку, чтобы позвонить Патрику, но оказалось, я не помню его номера. Покачав головой, я взяла свой мобильник и довольно быстро сообразила, что ПИН-кодом служит дата нашей свадьбы. Разблокировав телефон, я с облегчением увидела имя Патрика первым в списке быстрого дозвона, но на том конце после нескольких гудков включилась голосовая почта.

– Привет, милый, – заговорила я (мучительно и отрадно было услышать знакомый голос на автоответчике). – Перезвони мне, когда сможешь, хорошо? Мне нужно кое-что спросить.

Нажав отбой, я заглянула в календарь на столе. Следующее занятие в 14:30, а сейчас только полдень. Вдруг я сообразила, как использовать свободное время: сейчас я съезжу в Квинс и запишусь волонтером Святой Анны, тогда в следующий раз, как попаду сюда, не буду так тосковать по работе с детьми. И нужно заскочить домой повидаться с Хан-ной, если она, конечно, там: не могу же я зря потратить «сон», так и не встретившись с моей девочкой.

Я вышла из офиса, сообщив помощнице (я не знала ее в лицо, но откуда-то было известно ее имя, Джудит), что вернусь к следующему занятию. Из коридора я позвонила Ханне (ее мобильный тоже оказался в списке любимых номеров) и тоже попала на голосовую почту. Я написала СМС: «Забегу домой на обед. Ты где?»

Как только я нажала «отправить», мир вокруг слегка потускнел, и я спохватилась: мне следовало самой знать, где она. Тринадцать лет – рановато, чтобы уходить из дома без предупреждения. Но почему-то я не знала ответа, и это меня смущало.

«У тети Джины, как всегда по П, С и Ч летом», – пришел ответ.

«Скажи Джине, я заскочу в полвторого», – написала я.

«ОК».

«Люблю тебя, солнышко, очень-очень», – отправила я следом.

«И я тебя, мам».