– Но это ведь не то же самое, что просто счастлива? – печально уточнила я. – Как же так получилось?

Мир вокруг почти растворился, я едва различала голос Патрика в телефоне – жестяной, далекий, и слов я разобрать не могла. Лица вокруг расплывались, здания превращались в цветные кляксы.

– Патрик! – крикнула я, но уже знала, что никто меня не услышит, потому что начался тот самый звук отлива. И в тот момент, когда этот мир исчез окончательно, я поняла, что сделала выбор: не стала ждать, не задержалась, чтобы повидаться с Патриком и Ханной.

Что же я выбрала? Может быть – жизнь.

– Риэйджа не скучает без Молли? – спросил меня Эндрю на следующий день, когда мы вышли от Шейлы и направились к Грегорам.

Я готова была кинуться ему на шею и сказать, как я рада, что он выбрал именно эту работу, но не могла же я заговорить о ресторане в Джорджии. Он бы меня за сумасшедшую принял.

– Скучает, конечно. Но еще больше, по-моему, ее задело, что за Молли мама вернулась, а за ней нет. Получается, никому она не нужна.

– Бедный ребенок! – вздохнул Эндрю.

– Тебе не обязательно провожать меня к Элли, – спохватилась я. – У тебя, наверное, много дел.

– А если мне хочется пройтись с тобой? – усмехнулся он.

– Тогда не отказывай себе в удовольствии. – Стоило этой витиеватой фразе сорваться с моих губ, как я почувствовала себя законченной идиоткой, а Эндрю расхохотался.

У Грегоров он познакомил меня с женой Родни, Сальмой – худощавой темнокожей женщиной лет тридцати с небольшим, с кривоватой улыбкой, носом с горбинкой и большими карими глазами. Обеими руками сжимая мои руки, она сказала, что очень рада моему общению с Элли. Потом увела Эндрю на кухню, а я пошла к девочке.

Элли сидела скрестив ноги на кровати и что-то чиркала в блокноте. Она подняла глаза, и я обрадовалась: вместо прежнего злобного зырканья – почти улыбка. Потом девочка снова уткнулась в блокнот.

– Что рисуешь? – спросила я.

Она нехотя протянула мне картинку:

– Я только начала. Художник я так себе.

Я вгляделась в набросок, вне себя от волнения: девочка, сверстница Элли с темными, волнистыми волосами. Волосы Ханны! А Ханна – ровесница Элли! Перед глазами возникла моя дочь в спальне, увешанной ее рисунками.

– Хорошо получается, Элли.

– Да ланно, – буркнула она. – Вот моя подруга Белла – настоящий художник, а я – от слова «худо».

– Неправда. Очень симпатичный рисунок.

Она скорчила рожу:

– Не врите. Мне и браться за это не стоило. Белла нарисовала мой портрет, вот и я захотела нарисовать ее. Но ничего не выходит. У нее гораздо лучше получается.

– Главное – желание, – напомнила я.

– Любимая поговорка бездарей.

Не дождавшись ответа, она подняла глаза и пробормотала:

– Извините, обидеть не хотела.

Пожав плечами, я начала распаковывать сумку с инструментами. Я надеялась, что сегодня тоже удастся усадить Элли за синтезатор: когда ее пальцы касались клавиш, девочку отпускало, она становилась другой – более открытой, легкой.

– Так кто такая Белла? – спросила я, положив на пол ксилофон и нашаривая в сумке вторую палочку.

– Моя подруга, – ответила она. – Лучшая подруга. Не буду я играть на дурацком ксилофоне. Я не маленький ребенок.

– И не надо. А на чем будешь?

– С чего вы взяли, что я вообще хочу играть?

– Не хочешь? Отлично, – как можно беззаботнее сказала я. – Тогда я поиграю на твоем синтезаторе, пока ты рисуешь.

Я знала, что спровоцирую сильную реакцию, и не удивилась, когда девочка с воплем «Нет!» спрыгнула с кровати. Она только что не оттолкнула меня, прорываясь к синтезатору. На миг замерла, раздумывая, и вдруг загремели полные драматизма вступительные аккорды Пятой сонаты Бетховена – я аж подскочила. Элли, ухмыльнувшись, продолжала играть. Я восхищенно слушала.

– Бетховена многие не понимали, – заметила она, остановившись на полпути. – Как и меня.

– Да? – невинно переспросила я. Такое направление разговора меня очень устраивало.

– Многие думали, он жадный, у него дурной характер, – уверенно пояснила она. – А на самом деле он был гений. Думал только о музыке. И не обращал внимания на людишек, пусть себе потешаются.

– И над тобой потешаются? – осторожно спросила я.

Этот вопрос она пропустила мимо ушей.

– Он жил в Вене. Знаете? В Австрии. И когда он оглох, всякие, что притворялись его друзьями, стали о нем сплетничать. Думали, раз он не слышит, то и не догадывается. А он знал. Он всегда все знал.

– Люди сплетничают за твоей спиной, потому что думают, что ты не узнаешь? – осторожно спросила я.

Она нахмурилась.

– Это теперь не важно, потому что Белла переходит в мою школу. Она тоже глухая. Теперь, если кто будет смеяться над имплантами и обзывать нас роботами, мы вместе сделаем вид, будто нам до них и дела нет.

Бедная девочка! Но как же хорошо, что у нее есть такая подруга.

– Похоже, она симпатичная, – сказала я. – У нее тоже импланты?

– Да. – Левой рукой Элли сыграла короткую, странную мелодию – вроде знакомую, но я не могла ее точно назвать. – Она и на пианино играет, причем лучше меня. Мы как бы близнецы.

– Здорово иметь такого друга, – улыбнулась я.

Сыграв еще один куплет неуловимо знакомой песни, она сказала:

– Сегодня в школе Тони Белути, этот придурок, обозвал меня жертвой аборта: мол, отца я не знаю, мать от наркотиков лечилась. Белла выждала, пока учительница отвернется, и запустила ему жеваной бумагой прямо в глаз.

– Отличная подруга.

– Самая лучшая, – улыбнулась Элли.

– Кстати, о маме, – все так же осторожно заговорила я. – Как у нее дела?

– Не надо об этом, – отрезала Элли, скрестив руки на груди.

– Хорошо. Тогда поиграем еще?

– Можно, – откликнулась она с облегчением.

– Не научишь меня той мелодии, которую ты сейчас играла? – попросила я. – Мне понравилось.

Она кивнула:

– Это Белла сочинила.

В следующие полчаса мы не обменялись ни словом, за нас говорили музыкальные инструменты. Элли играла на синтезаторе, я вторила ей на гитаре, пока мы не сыгрались. У нас получился замечательный дуэт. Так прошел час занятия, и я поднялась.

– Отлично провели время, – сказала я. – Увидимся через неделю, идет?

Она кивнула, и я пошла было к двери, но она окликнула меня: