Со стороны, как рассказывали наблюдатели, примерочная со мной внутри ходит ходуном, негромко матерится и трещит занавеской, через которую мелькают части моего ладного жаркого тела в самой причудливой последовательности. Мне в таких примерочных неудобно и стыдно.

Во-вторых, освещение! Это тоже, доложу вам, удовольствие на любителя. Крошечные лампочки специально слепят покупателя, выгодно оттеняя мешки под глазами и скорбные трудовые морщины. Надо на джинсы смотреть, а взгляд не можешь оторвать от серийной мятой рожи в зеркале, в котором читаются не только генетические огрехи, но и все возможные в провинции пороки, включая ряд не упомянутых в Писании.

Вдобавок ко всему, в большинстве магазинов стены готично чёрные, так что полное ощущение, что мероприятие здесь проходит сугубо траурное, что сейчас повалят скорбящие нарядные родственники – целовать в лоб и вздыхать под вуалью.

В-третьих, музыка. В джинсовых магазинах звучит какая-то удивительная музыка, мало связанная с прериями, лошадьми и дымом костра. Композиции подбирают такие, что полностью оценить задумку создателей, не нанюхавшись растворителя, трудновато. Пока выберешь, пока примеришь, пока оплатишь – выходишь, подёргиваясь в стиле Мика Джаггера, и к автомобилю, по-птичьи часто вытягивая шею.

В-четвёртых, продавцы, но это общая боль, можно и без подробностей.

Ну и картинки на стенах – тоже, доложу вам, будят комплекс неполноценности у любого. Исподлобья пересчитаешь кубики на животе у рекламной фотографии – считай, полгода жизни долой.

Я почему так сбивчиво и подробно – чудо свершилось! Чудо!

Купил на радостях от просторной примерочной и отсутствия любой музыки аж две пары…

Я и не знал, что диск может так утробно выть в ДВД-проигрывателе.

Теперь, конечно, знаю. А ночью ещё не знал. Звал всех в ночи побелевшим голосом, суля золото и славу, под неведомое завывание. Выло в соседней комнате. Подождав помощи, на цыпочках двинулся бороться с диаволом. В прошлый раз за диавола я принял сову, провалившуюся вместе с добытой крысой в печную трубу.

Теперь смущать меня принялась бытовая техника. Вздымая над головой икону, шагнул через порог и тонко запел.

«Что будет дальше? – меланхолично размышлял я, обезоруживая лукавого посредством выдёргивания штепселя из розетки. – Кто опять примется вводить меня в искушение? А?!»

По всему выходит, что заговорит со мной и начнёт пророчить стиральная машина. Она лучше всех меня знает, не каждому, даже близкому родственнику, ежедневно в пасть трусы с носками запихиваешь… Компьютер знает меня поверхностно, так, ничего серьёзного. Тренажёр меня уважает, он не очень умный…

Посудомойка подлая, но зависимая. Печь – девка своя, зависимая. А вот стиральная машина непроста. Вот так беспечно, а часто и без повода, суёшь в её внутрь руки, считаешь за свою, близкую, а ей совсем, может, неприятно давиться-захлёбываться в пене чужим исподним. Она о другом мечтает. Не о твоих руках, короче.

Кругом психология, выхода нет.

Мой камчадальский прадед сидел в американской тюрьме. В Сан-Франциско.

Американцы построили специальную тюрьму для свидетелей всяких преступлений. Чтобы свидетели были под рукой и в какой-то относительной сохранности. Вот в такой тюремке уютной сидел мой прадед.

Ему было как-то всё равно, где и с кем сидеть. Он только что вернулся в Окленд на китобое, провел в антарктических водах навигацию в компании навербованных людоедов-маори и австралийских упырей, топором разделывал китов, этим же топором оберегался от соседей по кубрику, с гарпуном спал, ел и прыгал по скользким тушам.

А тут, в сан-францисской каталажке было тепло, уютно и кормили. Гостиничного типа тюрьма. Горячая вода, какие-то сливные удобства. Если бы прадед умел ликовать, то он ликовал бы от свалившейся удачи.

Иногда прадеда из тюремки выпускали, и он ходил по городу, покупая всё потребное и красивое. Именно во время такой прогулки и было куплено зелёное женское пальто с лисьим воротником, в котором прадед был, как уверяют меня все последующие очевидцы, неотразим. От пальто того мне досталась пуговица, которую я берегу.

Ещё от прадеда мне остался галстук из змеиной кожи. В котором ходил и прадед, и дед, и дядя Валера. И внуки мои будут ходить, настолько добротный гремучник пошёл на это элегантное и практичное изделие.

Из всех доступных удовольствий прадеду понравилась в Америке карусель.

Синематограф на прадеда особого впечатления не произвёл. Он и не такое видал, когда с бубном разговаривал с предками в Тасмановом море. А жевательная резинка не понравилась совсем. Когда прадедушка увидел, как изо рта собеседника выползает белый пузырь, он понял, что демоны Каррахы и Выгары не такая уж и выдумка. Что если из собеседника лезет порченая душа, то надо помочь собеседнику.

Каррыхы и Выгары, как мы все прекрасно знаем, демоны-братья и ловят на невидимые крючки за души камчадалов, когда тем пора внезапно умереть. Помочь человеку можно, конечно. Надо надрезать ему уголки рта, и тогда крючок демонов вырвет только желудок, который потом у человека, понятно, снова вырастет.

Поэтому из-под шикарного пальто прадедушка достал нож и чуть было не заехал на другой режим.

Когда прадед неожиданно вернулся к своим на берег Охотского моря после семилетнего отсутствия, его встречали все родичи, и крайне празднично. Подвинулись, сказали «садись». Задали два главных вопроса. Про не встречал ли он почтальона из Охотска и не привёз ли он муки. Для камчадалов такая встреча брата, который семь лет назад встал из-за стола и молча вышел, – это римский триумф победителю македонского царя Филиппа V.

Рядом с нашим родовым камчадальским гнездом прадед, который по возвращении узнал, что женат уже два года, остепенился. И первым делом организовал на сопке Орха карусель. И ещё три года возводил волшебный лабиринт, который подсмотрел в Сиднее.

Карусель получилась прекрасная. Её мама моя застала. К тому времени карусель стала окончательно культовым сооружением. Вращали её по некоторым тайным праздникам родовые мужчины, предварительно попив своей крови, смешанной с кровью оленя, туша которого, вывесив язык и растопырившись закоченевшими ногами, и каталась на весёлой карусели. По карусельным бокам были привязаны лоскуты, песцовые и волчьи хвосты. Вокруг скрипящей карусели в ночи горели костры.

Карусель вращалась всю заповедную ночь. Камчадалы в трансе неутомимы, а когда всё залито дымящейся кровью, так и веселы. Если праздник был не очень важный и на него допускали женщин, то им разрешали босиком прыгать на углях и очень красиво петь.

Когда мальчик становился мужчиной, на карусели вниз головой катали его. Пока сознание не потеряет и не поймёт, что такое быть настоящим мужчиной. Если мальчик был хороший, то надрезы на груди ему делали до катания, так скорее приходили потеря сознания и мужество. Дядю Валеру ещё и немного придушили – настолько он был славным мальчуганом, хоть и не вполне человеком из-за матери своей.