Моей первой реакцией на замечание Гискеса стала попытка сделать вид, что я не понимаю, о чем он говорит. Таким образом я мог выиграть какое-то время, но каждый последующий сеанс связи все сильнее приближал бы немцев к истине. Выпрошенные мной сутки на раздумье оказались очень кстати, так как я случайно набрел на решение проблемы, которое вполне могло спасти положение. В двух из трех сообщений, попавших к врагу, мой опознавательный знак совпадал со словом «stop» («тчк»), которое часто встречается в тексте. Если бы при шифровке сообщения я изменял каждую шестнадцатую букву, как поступал обычно, то это слишком сильно исказило бы текст, делая его почти нечитаемым. Однако по чистой случайности я мог в обоих сообщениях сделать ошибку именно в слове «stop». Я поменял одно «о» на «i», а другое на «е», благодаря чему смысл послания оставался понятен. Поэтому я решил сказать немцам, что мой опознавательный знак состоит в том, чтобы в каждом сообщении один раз вместо «stop» писать «step» и один раз – «stip». Если бы мне удалось их обмануть, в Англии бы не только поняли, что я арестован, но и догадались бы, что враг знает о существовании опознавательных знаков. Объяснение, которое я придумал, разумеется, не выдержало бы тщательной проверки, но, если бы немцы обнаружили, что в третьем сообщении сделана совсем другая ошибка, я бы мог приписать это своей небрежности. А чтобы в тех сообщениях, которые я передавал по требованию врага, фальшивый опознавательный знак случайно не превратился в подлинный, следовало попытаться взять процесс шифровки в свои руки.

Короче говоря, обман удался. Я лично зашифровывал все сообщения, которые отправлял с передатчика RLS-UBL с 12 марта до конца октября 1942 года, и поэтому могу гарантировать, что в каждом из этих сообщений содержалось недвусмысленное предупреждение.

Во время моего второго сеанса связи на службе у врага – первого, когда в моих сообщениях отсутствовал истинный опознавательный знак, – немецкому абверу стало известно, что вскоре в Голландию забросят нового агента по кличке Абор. Одновременно планировалось сбросить несколько контейнеров с оружием и аппаратуру, которая ни при каких обстоятельствах не должна была попасть во вражеские руки.

Поскольку враг получил эту информацию до того, как в Англии узнали о моем аресте, положение складывалось почти катастрофическое, ведь первые мои сообщения, не содержавшие опознавательного знака, еще не были там расшифрованы. В этих обстоятельствах Лондон практически не имел возможности успешно обманывать немцев, и я был готов к тому, что радиосвязь в любой момент прервется. Та уверенность, которой я успел проникнуться, мгновенно сменилась бы обратной крайностью, и если бы Гискес захотел еще раз проверить мой опознавательный знак, то меня ждала бы крайне незавидная участь.

Итогом всех тех соображений, которые проносились у меня в голове, пока я расшифровывал сообщение, стал отказ от дальнейшего сотрудничества с немцами. Позволить, чтобы в руки врага попало несколько контейнеров с оружием, – одно дело. Но предать товарищей, которые направляются сюда из Англии? Нет, никогда!

Вероятно, врагу такое поведение должно было казаться самоочевидным, но в сущности это было чистое притворство. Мне не приходилось беспокоиться о том, что Абор попадет в руки немцев, поскольку еще до того, как его отправят в путь, англичане наверняка узнают, что мой передатчик находится под немецким контролем.

В данный момент моей целью было предотвратить неблагоприятное впечатление, которое сложилось бы, если бы Лондон прервал радиосвязь. С другой стороны, тот агент, который искренне или притворно убежден, что сотрудничество с врагом навлечет катастрофу на голову его товарищей, и твердо откажется от этого сотрудничества, не думая о возможных последствиях, наверняка заслужил бы доверие Гискеса. К сожалению, эта военная хитрость фактически ни к чему не привела.

Когда я наедине со своими мыслями снова оказался в камере – самом подходящем месте для того, чтобы проникнуться унынием и страхом, – меня начали одолевать сомнения. Заметят ли в Англии отсутствие опознавательного знака? Перед отбытием в Голландию я даже напомнил офицеру, сопровождавшему меня по пути на аэродром, что малейшее изменение в моем опознавательном знаке будет означать, что я арестован! А что, если это изменение проглядели? Нет, не может быть – ведь опознавательному знаку придавалось такое большое значение! Я испытал сильное облегчение, когда вернулся Гискес и сказал, что именно сейчас требуется мое сотрудничество, чтобы он мог спасти жизнь агента, о прибытии которого ему известно. Я дал согласие не сразу, но, тем не менее, на следующем сеансе связи снова сидел за передатчиком, с нетерпением ожидая ответа Англии на мои позывные. И Англия ответила. Я отправил в Лондон два сообщения и получил в ответ одно.

Я торопливо начал расшифровывать его и, пока на бумаге появлялись первые разборчивые строки, чувствовал, как напряжение спадает. Мне сообщали, что агент заболел, но сброс материалов пройдет согласно плану. С моей точки зрения, это означало лишь одно: предупреждение получили и поняли. Теперь Англия начнет ответную игру! Но затем вернулась тревога. Пусть Абор заболел, а как же секретная аппаратура, о которой нас уведомили? Чтобы покончить с сомнениями, я уговорил Гискеса позволить мне взглянуть на захваченные материалы под тем предлогом, что мне может быть известно назначение некоторых предметов в контейнере. Мне показали немного оружия, кое-какие несущественные материалы для саботажа и несколько пачек листовок на французском языке. Мое удовлетворение было гораздо сильнее немецкого!

Но меня уже поджидал жестокий удар. После того как в Лондон ушло немало сообщений без опознавательного знака, 28 марта 1942 года в Голландию был переправлен Абор и аппаратура, о которой нам говорили. Сигнал Лондона об отбытии Абора поверг меня в полное недоумение, ведь я был совершенно уверен, что штаб правильно отреагирует на отсутствие опознавательного знака в моих посланиях.

В то время в Голландии сложилась такая ситуация, что лишь «слепой» сброс – то есть сброс без помощи встречающего отряда – мог гарантировать безопасность и агента, и соответствующей организации. Даже от дилетантов едва ли стоило ожидать, что они забросят к врагу агента, полагаясь на сомнительный радиоконтакт, а я слишком хорошо знал британскую разведку, чтобы сделать такое предположение. Оставался лишь один вариант – если агент действительно прибудет, то значит, штаб разработал какой-то специальный план.

Но что, если я ошибаюсь? Что, если у меня ум зашел за разум или я что-нибудь упустил? Я просто не мог поверить, что в Лондоне меня не поняли. И я не мог оставаться пассивным, если дело обстоит именно так. Полной безопасности можно добиться лишь в том случае, если Англия прекратит «игру». А я могу удостовериться, что все в порядке, если только сумею отправить в штаб еще одно предупреждение, помимо отсутствующего опознавательного знака – даже если «игра» будет продолжаться. После того как я пришел к такому выводу, осталось лишь сообразить, как осуществить этот план. Быстрое достижение поставленной цели возможно лишь при использовании моего радиопередатчика. Следует либо передать одно-единственное слово предупреждения, либо дать какое-либо указание в тексте послания. Но чтобы такое предупреждение оказалось понятным, нужно использовать несколько символов, а я предполагал, что двое немецких радистов, наблюдавших за моей работой, предпримут немедленные меры, если я отклонюсь от обычной процедуры передачи или от точного шифрованного варианта послания. Если такое произойдет, я не только не достигну своей цели, но лишусь новой возможности послать предупреждение. Даже если мне удастся отправить недвусмысленное предупреждение и враги не успеют меня остановить, они, тем не менее, поймут, что в Англии все известно, а в этом случае Лондон лишится последних шансов обмануть немцев. Я считал необходимым послать еще один предупреждающий сигнал, но мои действия не должны поставить под угрозу планы штаба. Следует все сделать иначе – незаметно для врага, но вполне недвусмысленно для английского радиста.