— Но, — продолжал гнуть свою линию Йельм, — есть альтернатива.

Жезл молчал. Он больше не требовал адвоката. Йельм довершил атаку:

— Первый шаг на пути к немедленному освобождению — это рассказ о Бернарде Странд-Юлене.

Юхан Жезл закашлялся и заерзал на стуле.

— А вы гарантируете, что меня отпустят?

— Никто, кроме нас, не знает, что вы здесь. На вас пока еще не поступило заявления. Вы будете свободны, как только расскажете нам все, что нас интересует. Мы занимаемся гораздо более серьезными вещами, чем ваши бордели. Мы отпустим и вас, и Йоргена, если вы окажете нам содействие. Это шаг номер раз.

— Странд-Юлен… я находил для него ребят. Матросов для его яхты, как он их упорно называл. Здоровых, светловолосых, лет шестнадцати, атлетически сложенных. По два-три человека за один раз. Всегда новых. Весной и летом обычно каждые выходные. И никогда осенью или зимой. Тогда он отлеживался в своей берлоге.

— Шаг номер два: вам когда-либо приходилось оказывать услуги Куно Даггфельдту и Нильсу-Эмилю Карлбергеру?

— Карлбергеру, — произнес Жезл и посмотрел на Йельма так, как будто ожидал этого вопроса. — Он получил мой номер от Странд-Юлена. Это было около полугода назад. У него был очень нервный голос, и он заказал себе маленького мальчика. У меня создалось впечатление, что для него это был первый раз. Попытка, так сказать, расширить горизонты, возможно, сократовская любовь к мальчикам. Откуда мне знать?

— Вы знаете, как все прошло?

— Я поболтал потом с мальчишкой. Он обхохотался: этот Карлбергер вел себя, как ребенок. Никакого опыта — либо он на сто процентов гетеросексуал, либо на сто процентов импотент. Однако заплатил он щедро.

— Это все? А были ли такие же услуги оказаны Даггфельдту?

— Нет.

— Есть у вас еще какая-то информация о Странд-Юлене или Карлбергере? Подумайте.

Жезл подумал и ответил:

— Нет, к сожалению. Это все.

Его отпустили.

— Мог бы и предупредить, — заметил Чавес, прихлебывая кофе.

— А ты сумел бы тогда подыграть мне?

— Нет.

И оба они от души посмеялись над слабостями своими и чужими. Затем Йельм поставил на имени Юхана Жезла в списке жирный крест.

Через два часа позвонил Юхан Жезл и пропел Йельму дифирамбы. Это было довольно странно! Жезл только что поговорил с Йоргеном Линденом, который ровным счетом ничего не знает. Он похвалил Йельма за правдоподобную ложь и положил трубку. А Йельм еще долго стоял, глядя на свой телефон.

Когда Пауль Йельм убедился, что число жертв не увеличивается, то есть примерно в начале мая, он решил, что настало время осуществить второй пункт из ранее задуманного. Он поехал в гольф-клуб в Кевинге. Стояло теплое раннее утро; моросило. На поле для гольфа не было ни души. Так же пусто было и внутри самого клуба.

Но Лена Хансон оказалась на своем месте — за стойкой. Вначале она не узнала Йельма, но затем на ее лице появилось как раз то выражение, на которое он рассчитывал. Он с места в карьер пустил в бой тяжелую артиллерию:

— Почему вы солгали, что были кедди во время игры трех жертв в сентябре 1990 года?

Лена посмотрела на него совершенно беззащитным взглядом; было ясно, что она ждала этого вопроса. Ждала целый месяц. Она медленно проговорила:

— Они не были жертвами. Напротив. Они были хозяевами жизни. У них было все.

— Хотя и с душком чего-то незаконного, да?

— Да.

— Может быть, присядем и поговорим? Клиенты пока что блистают отсутствием.

— Глазам больно от этого блеска, — ответила Лена Хансон. Сейчас она казалась старше своих лет. Лена зашла в ресторан гольф-клуба и села за столик. Йельм последовал за ней.

Потрогав пальцем обгоревший фитилек маленькой свечки, стоявшей на столе, Йельм спросил:

— Вас тогда было трое? Трое кедди?

— Да. Они заказали троих. Один парнишка по имени Карл-Густаф, фамилии не помню, но можно проверить по книге, и моя подруга Лотта. Лотта Бергстрём. Ей все это было очень неприятно. Именно из-за нее я не хотела рассказывать.

— Что вы имеете в виду?

В такой непринужденной атмосфере Йельм мог бы позволить себе сигарету, но перед ним вдруг словно бы возникла вывеска «Курить воспрещается».

— Лотта всегда была… несколько неуравновешенной. Трудное детство. Еще более трудное отрочество. Я привела ее на эту работу. Нам было тогда по шестнадцать. Мы учились в одном классе гимназии. Я чувствую, что виновата перед ней. Она… покончила с собой в девяносто втором. Но я так и не знаю, имело ли это какое-то отношение к той истории. Честное слово, не знаю. Хотя у меня такое чувство, будто это моя вина.

— Что они сделали?

— Этот парнишка, Карл-Густаф с какой-то дворянской фамилией, никак не мог поверить, что все это правда. Он был из по-настоящему знатной семьи, знаете, из такой, где до сих пор соблюдаются все правила этикета, а не из такой, в которых об этом вспоминают только во время званых обедов. Однако он был приучен к труду. Разумность, воспитанность и старомодные моральные принципы такие люди впитывают с молоком матери. С ними, как правило, приятно общаться. Так было и с Карлом-Густафом. Пока они отрабатывали первые четыре лунки, он вежливо и смущенно улыбался, а затем замкнулся в себе; этот самый Странд-Юлен цеплялся к нему с четвертой лунки по девятую. После этого Карл-Густаф поставил сумку с клюшками возле лунки, в которую метился Странд-Юлен, развернулся и ушел. Больше я его никогда не видела. Будь он настоящим джентльменом, он забрал бы нас с собой.

«Карл-Густаф», — записал Йельм в своей мысленной записной книжке.

— Но Лотта и вы остались? — спросил он.

— Нам было по шестнадцать, приличные девочки, не слишком в себе уверенные. Конечно, мы остались. Карл-Густаф ушел, а вслед ему понеслись шутки этих нуворишей про старое отстойное дворянство, которое давно пора сдать в утиль. Во всем этом явственно чувствовалась зависть, чуть ли не на генетическом уровне терзающая людей, которые всю жизнь стремятся заполучить то, что у других есть от рождения; если же они и получают то, к чему так стремились, то это все равно какой-то суррогат. Когда они видят потомственного дворянина, они особенно остро ощущают свою неполноценность.

— Не могли бы вы рассказывать подробнее? Что именно они делали?

— Перед игрой они здорово напились в ресторане. Было похоже, что они также подбодрили себя кокаином или чем-то в этом роде.

— Возможно, даже в такси по дороге в гольф-клуб, — заметил Йельм.

— Так или иначе, но началось все с двусмысленных шуток и намеков… впрочем, вполне забавных, так что даже Карл-Густаф счел возможным усмехнуться. Но мы были сильно смущены. На поле кроме нас никого не было, так что они могли спокойно продолжать в том же духе. Через некоторое время Странд-Юлен нацелил огонь своих шуток на Карла-Густафа, и мы получили несколько минут передышки. Шутки в основном касались размеров детороднорого органа Карла-Густафа. Но когда он героически ретировался, на линии огня остались только мы две. Это действительно было похоже на обстрел. Никогда в моей жизни со мной не обращались так плохо, и никогда больше я не позволю этого. Я дала себе слово.