Какое время душа его пребывала вне тела, он не знал, но когда сознание вернулось, находился он в том же месте, лишь поменялся угол зрения: линия горизонта стала вертикальной, возле самых глаз чернели слегка запорошенные гравийной пылью сапоги, а за ними – модные лакированные штиблеты и белые дамские башмачки с пуговками.

– Придется вам, господа, как он очухается, со мной до участка прогуляться, показания оформить, стало быть.

Николай чуть повернул голову. Над сапогами напуском нависали темно-синие штаны с тонкими красными лампасами и «селедкой»[31] в черных ножнах с золотым оконечником – городовой! Вот дурак, видел же его у ворот, когда входил в сад!

– Прям уж придется? – Настин голос звучал так же насмешливо.

– Покушение на убийство, не шутки ж!

– Бог с вами, да кого он мог убить? – в тон Насте усмехнулся ее ухажер. – Разве что такого же мальчишку. Посажу его сейчас на скамейку, пусть домой чешет, как очухается, к мамке.

Но городовой заупрямился:

– Вы можете и не заявлять на него, воля ваша. Но так как он в мундире кадетского корпуса, я доложить обязан. И сопроводить в участок. А там уж пускай с ним мое или его начальство разбираются. Просыпайся, паря! – Сильная рука ухватила Николая за ворот, потянула вверх, поставила на ноги. – Идем.

И он пошел.

* * *

За спиной с лязгом закрылись ворота корпуса. Его выставили. Шесть лет жизни – а выгнали за один день. Да и дня-то не понадобилось, управились за два часа. А вместо напутствия директор еще и припечатал:

– Вам, Радкевич, госпоже Будочниковой надо бы в ноги поклониться, что она на вас заявлять не стала. Иначе бы пошли по этапу с кандальниками – это же гарантированная каторга. И свечку поставьте Николаю Угоднику, что руку вашу отвел. А то бы петлю себе заслужили. В формуляре я вам запишу академическую неуспеваемость, и поверьте, не из-за того, что оскандалить наше учреждение боюсь. Вас жалко. Если истинную причину указать, это вам на всю жизнь волчьим билетом станет. И вот, возьмите.

Он протянул Николаю аккуратно сложенный четвертной.

И теперь, стоя за воротами училища, он глядел на эту бумажку и не понимал, что ему дальше делать. Конечно, надо было проявить гордость и отказаться от этой подачки. Но он ошалело деньги взял, спрятал в карман. Куда же теперь? Всех пожитков – один фанерный чемодан с накупленным Настей барахлом. Мундир отобрали, зимние вещи он сам отвез родителям еще в начале лета. Господи! Родители! Они не перенесут! Впервые за два дня он подумал о матери с отцом. Нет, домой нельзя. Пусть лучше узнают от чужих людей, а он пропадет. Хотя бы на время.

Он поднял руку, сел в остановившуюся пролетку, назвал Настин адрес. Надо объясниться с ней, проститься, а потом исчезнуть. Затеряться где-нибудь в большом городе – в Москве или Петербурге.

Дверь долго не открывали, хотя он точно знал – в доме всегда кто-нибудь есть: или Стеша, или Маша, или сама Настя. Наконец щелкнул замок – на пороге стояла Маша.

– Настя дома? – не здороваясь, спросил Николай. – Одна?

– Дома. Одна. – Маша отошла в сторону, впустила его в прихожую.

– Чего это у вас все в цветах? Ты чего в черном-то? Умер кто? – похолодел юноша, оглядывая заставленную корзинами с гвоздиками и розами прихожую, занавешенные зеркала.

– Умер.

Чемодан с глухим стуком бухнулся о мраморный пол. Маша повернулась спиной к Николаю и вышла в гостиную. Он не хотел идти за ней. Он знал, что ничего хорошего там не увидит. Но он вошел.

Посреди большой гостиной, там, где всего несколько дней назад был стол, за которым он пил чай и месмеризировал зеленую муху, теперь на каком-то специальном подиуме стоял открытый гроб. Он сделал еще два шага. Настино лицо в обрамлении живых цветов было таким спокойным, будто она прилегла на минуту после завтрака и сейчас откроет свои черные глаза, губы раздвинутся в улыбке, она встанет и закружит по комнате под одну лишь ей слышимую мелодию.

Николай наклонился над спящей царевной, опустился на колени, взял ее за руку, прижал ледяную ладонь к своему горячему лбу. Слез не было. И злобы не было. Была пустота и отрешенность. Это сон. Опять кошмар. Он сейчас проснется.

Пальцы нащупали что-то с внутренней стороны Настиной руки, чуть пониже кисти. Что-то лишнее, чего там не должно было быть. Он повернул ее ладонь. Вдоль линии вен шел ровный разрез. Посмотрел на вторую руку – то же самое. Николай обернулся на Машу, несколько секунд пристально смотрел на ее улыбающееся лицо, а потом медленно завалился на бок.

* * *

Было горячо и мокро. Кто-то держал его за руку и гладил лицо. Николай открыл глаза, попытался сфокусировать взгляд на сидящем у кровати человеке.

– Мама? Как ты меня нашла? – Мама молча отжала в стоящий на табурете медный тазик платок, приложила его ко лбу, провела по горящим щекам. – Папа тоже здесь? Вы простите меня? – Он попытался сесть, но мама так же молча надавила на плечи, не дала ему подняться. – Что же ты молчишь? Мне страшно, мама. Не бросай меня, я совсем один.

– Тихо, тихо, – прошептала мама почему-то низким, хриплым голосом Маши. – Тебе нужно лежать, у тебя жар. Я тебя никогда не брошу. Ты больше никогда не будешь один.

Глава 28. Две исповеди

В обоих концах коридора второго этажа «Кяо» стояло по усатому молодцу в почти одинаковых темно-серых тройках и котелках, и оба, каждый со своей стороны, не сводили пристального взгляда с довольно длинного ряда закрытых дверей. Пока двери оставались закрытыми, мужчины сохраняли неподвижность. Но стоило какой-либо из них скрипнуть, отвориться, как тотчас же один из них срывался с места, заслонял выход в коридор и вежливо-монотонно произносил:

– Прошу вас оставаться в номере. В гостинице проходит полицейская операция.

Третий агент, похожий на первых двух как единоутробный брат, таким же образом отваживал новых посетителей у входной двери. За этим действом с наигрустнейшей физиономией наблюдали ночной портье и администратор, выгнанный Маршалом и Филипповым из своей комнаты.

В эту самую комнату, освободив для доктора и фотографа двадцать четвертый номер, переместились Владимир Гаврилович с помощником и Радкевичем. Впрочем, по последнему было не понятно, заметил ли он смену интерьера – взгляд был остекленевший, отсутствующий, по щекам время от времени текли слезы, которые он забывал вытирать. Когда его попросили встать,