– Да и попадало мне тоже часто.

– М-да, что на земле, что на дне морском, у детей забавы одинаковые. Как же радостно мне, знаешь, что не такие уж мы с тобой и разные, царевна.

– Поди знай!

Марья, ухмыльнувшись, с хитринкой взглянула на Ивана, и, как всегда в такие мгновения, укутали ее точно пледом мягким тепло и спокойствие. Так, продолжая пребывать в своем уютном настроении, она не заметила, как царевич, уже не на шутку взволнованный, привел ее на крышу одной из многочисленных башен дворца. Здесь они уже бывали не раз, и ничего удивительно в выборе места Марья не углядела. Покуда Иван, воровато оглядевшись, вдруг не зашептал:

– Вот, здесь нас точно никто не услышит!

Оставив на миг царевну, он проверил уходящую вниз винтовую лестницу и плотно притворил за собою дверь.

– Да уж куда там…

Марья усмехнулась и, все еще не желая разделять с Иваном ее тревогу, подошла к невысокой, по пояс, каменной ограде, что шла по краю крыши.

«Слишком хорошо мне сейчас…»

Пред ней как на ладони раскинулся ночной Дивен-Град. Усыпанный гроздьями уютных желтых огней, он мирно дремал под бескрайним небом пустыни. А покой благословенного града охранял серебристый серп стража-месяца, зорко бдящего за врагами его царицы.

– Здесь нас разве что ветер да звезды подслушать сумеют! Дивное место. А мы, стало быть, секретничать собрались?

Улыбнувшись, она взглянула на Ивана, убирая с лица растрепанные ветром волосы. Однако царевич остался серьезен.

– Можно и так сказать. Рассказать я тебе кое-что хочу. Без лишних ушей.

– Знать, серьезное дело у тебя, Иван, – Марья наконец нахмурилась, удрученная тем, что сегодня он не дает ей, как это бывало обычно, побыть простой девушкой.

– Верно, уж непростое, – взъерошив волосы на затылке, он кивнул.

– Ну что ж, сказывай как есть. Коль уж не на красоты местные ты меня любоваться привел.

Марья едва не пустила в голос такое человеческое и неуместное сейчас сожаление и тут же одернула себя. Слабость, которая овладевала ей наедине с царевичем, одновременно нравилась ей до дрожи и злила до желваков на скулах.

– Что приключилось? Не томи…

Волнение царевича наконец передалось и ей, а в голову полезли тревожные мысли о том, что, вероятно, на пути их возникли новые препоны, о которых уже известно Ивану, но все еще не знает она.

– Давеча ночью, как мы разошлись, ходил я в сад, чтоб мысли в порядок привести, – царевич, в очередной раз оглянувшись, наконец начал свой рассказ. – Бродил, гулял – глянь, а за воротами золотыми клеть золоченая стоит. Совсем пустая. Да только прутья у нее точно жаром опаленные, так и светятся! Что за диво, думаю. И решил я задержаться, выяснить, что к чему. Затаился в тени. И минки не прошло, как ее увидел. Птицу Несмеянину, представляешь?! Ту самую, чье перо Дадон жаждет.

– Жар-птицу? – царевна взволнованно подалась вперед. – О ней говоришь? Не обознался ты?

– Да как здесь обознаешься? Красы невиданной! Перья жаром горят, что смотреть больно! Есть разве на белом свете вторая такая?

– Но как же это возможно?

– Ну, видимо, не такая уж и надежная клетица у Несмеяны. Заперла она в ней Жар-птицу, а та, все одно, выбирается по ночам да по саду летает. Фруктами сладкими лакомится. И я вот чего думаю…

Голос царевича стол едва слышен за шелестом ветра.

– Может, и не нужно нам Тугарина по Степям да Пустыням искать? Жар-птица-то вот она, только руку протяни! А уж в сад я как-нибудь проберусь. Не впервой.

Иван, сложив руки на груди, залихватски усмехнулся.

– Ну, что скажешь, царевна?

– Мысль твоя, она, конечно, дельная… – Марья заговорила не сразу и очень медленно, полным задумчивости голосом. – Но и опасностей таит немало. Тебя ведь схватить могут. И уж тогда представить сложно, какое наказание Несмеяна за этакое вероломство назначит.

– Да уж, царица Дивен-Града сурова, – Иван покивал, невесело усмехаясь. – Пощады от нее точно не дождешься.

– Вот именно. Потому, прежде чем решать что-то, знать я должна, отчего ты один за всех рисковать желаешь?

– А с чего ты взяла, что мне разрешение твое надобно?

Царевич нахмурился и скрестил руки на груди.

– Оттого, быть может, что, будь иначе все, ты б уже птицу в саду ловил, а не здесь со мной разговоры разговаривал.

Марья с насмешкой заглянула ему в глаза.

– Твоя правда… – Иван вздохнул. – Что ж, коль уж в одной мы лодке, желание твое справедливое. Хочешь причину – слушай. Вот она.

Он заговорил с жаром.

– Птицу я изловить предлагаю, потому как шансов на успех в этом деле куда больше. А от пера треклятого и то зависит ведь, разыщем ли отцов наших, и, значит, рисковать нельзя. К тому ж Тугарина убить пытаться уж больно опасно. Пострадать кто-то из нас может. Наверняка пострадает, а я…

Он нахмурился, запнулся. Замолчал. А затем, выдохнув, вдруг шагнул к Марье, взял ее руки в свои и молвил:

– А я, Марья… – он заглянул ей в глаза. – Скажу, как есть… Не могу я позволить, чтобы ты пострадала. Даже мысли об этом допустить не могу. Потому как… дорога ты мне стала, морская царевна. Сердечно дорога.

Он замолчал, точно ожидая ее реакции, а Марья, не в силах вымолвить и слова, просто глядела на него и понимала, что одного хочет. Нырнуть в его бездонные очи рыбкою, точно в Окиян-Море, да никогда оттуда не выныривать.

– Дорога?

Голос царевны был тих и растерян, а от сказанного сердце ее замерло, застыло испуганно, да и понеслось затем вскачь по захлестывающему разум океану волнения. И Иван понял ее чувства.

Прочел по глазам смятение, увидел мелькнувший шустрой плотвою испуг. Улыбнулся мягко и молвил:

– Сам я не заметил, как это произошло. Да только с каждым днем ты мне все ближе. Со всеми своими противоречиями, с волею железной и сердцем трепетным, точно глубоко на дне окиянском спрятанным. Знаю я, что разными дорогами судьбы наши идут и не быть нам никогда вместе. Да только против себя бы пошел, как бы все тебе не рассказал, во всем не признался. И, коль у тебя хоть толика тех же чувств есть, что меня изнутри рвут, скажи только. О большем и не прошу.

– Иван… – Марья, против собственной воли, отняла руки. – Ты прав. Во всем прав. И в том, что открылся мне….

Она сглотнула в пересохшем, точно песок в Пустыне Великой, горле ком.

– И во всем остальном тоже.

Смолкла вновь. Отошла прочь и взглянула на ночной город. Где-то там мирно спали люди.

И невдомек им было, сколь тяжкий разговор ведут двое столь близких уже и бесконечно далеких чужестранца на крыше высокой башни.

– Не бывать нам вместе.

Марья порывисто повернулась и взглянула на царевича так, словно молила о спасении.

– Прости. Раньше я должна была это тебе сказать. Ведь, от тебя в отличие, видела все. Понимала,