… и ведь понимаю прекрасно, что это — тоже неправильно! Но сделать ничего не могу, да и наверно, не хочу…

Домой я пришёл нескоро, перемерив шагами московские улицы. Настроение моё за эти часы переменилось с горячечного, со сжатых кулаков и фейерверков мыслей, до заледенелого, когда не то чтобы всё равно, но на всю эту ситуацию я смотрю теперь отстранённо, через ледяную призму обиды.

Раньше, думая не о спасении СССР, а о дальнейших шагах — реформах, программах эвакуации учёных после неизбежного развала и прочем, я, хотел того или нет, но постоянно мысленно спотыкался о чистую благотворительность. Понимая, что нужно сосредоточиться на основных направлениях, а остальное — если и как получится, я всё равно обдумывал варианты помощи старикам и малоимущим, а сейчас мои мысли стали более математически выверенными…

… и я мысленно отсекаю лишнее.

Я не считаю, да и, надеюсь, никогда не буду считать тридцать миллионов вымерших людей, не вписавшихся в рынок[ii], циферками на экране компа, статистической погрешностью. Но уже понимаю, и главное — принимаю, всех я спасти не смогу… да и наверное, никто не сможет.

— Я дома! — громко сообщаю в прихожей, стягивая шапку с головы в карман куртки и начиная разуваться.

— Не замёрз? — поинтересовалась мама, — Ужинать будешь?

— А чем так пахнет? — тяну носом, чуть переигрывая в своём энтузиазме.

— Шурпа, — отозвалась мама, — Изольда Марковна сегодня приходила в парикмахерскую, баранины занесла. Минут через двадцать готово будет. Или борща поставить?

— Ну… — прислушиваюсь к внутреннему голосу, — сперва борща чуть-чуть — полтора половника, пожиже, а потом и шурпу. Да! Я тут в гастроном по дороге забежал, бубликов взял, и сухариков с изюмом, а то у нас почти закончились.

Поздоровавшись с Бронисловой Георгиевной, выглянувшей из своей комнаты, я проскочил в ванную комнату, где, заткнув пробкой ванну, сразу включил горячую воду. Пару минут спустя, не дождавшись, пока ванна заполнится, улёгся в горячую воду, трогая иногда ногой тугую струю воды, рвущуюся вниз с шумом, клёкотом и шипеньем на зависть иному гейзеру. Горячая вода согрела меня буквально и метафизически, и произошедшее сегодня уже не кажется таким страшным.

За ужином я всё больше отмалчивался, слушая разговоры родителей. Дважды взяв добавку шурпы, и поставив грязную тарелку в мойку, я с некоторым сомнением посмотрел на бублики, выложенные на столе на блюде, но решил, что справлюсь с этой задачей!

— … она так с поджатыми губами и ходит, — снова рассказывает мама о работе. Она, как и большинство женщин, должна рассмотреть ситуацию с разных сторон, по много раз, так что, даже не слушая особо, я в курсе всех жизненных перипетий «девочек» с работы, их сложных и запутанных взаимоотношений между собой, и ещё более сложных — с клиентками.

Парикмахерская, в которой работает мама, в будущем, наверное, была бы названа салоном, и хотя окрестные бабушки тоже стригутся здесь, но значительная доля клиенток — дамы, что называется, «с положением». В основном это дамы из торговли и жёны ответственных работников, так что парикмахерская, по факту, занимает нишу почти светского салона и биржи разом.

Почти всегда там что-то на что-то меняют или продают, приглушают голоса, обсуждая знакомых профессоров и поступление в престижный ВУЗ двоюродной племянницы, и обмениваются сплетнями, подчас стратегического уровня.

— Сложнее стало? — перебиваю маму, рассказывающую о проблемах на работе, связанных с информацией о «вызове» и подачей документов в ОВИР.

— Не слишком, — чуть улыбается мама, дёргая плечом так, что я понимаю — стало, и ещё как стало… В голове крутятся мысли, но собрать их в кучу не могу — слишком уж перегрел мозги сегодняшними событиями.

Отец, слушая это, чуть нервничает, сжимая кулаки.

— Мне Пётр обещался переговорить насчёт работы, — вставляет он, когда мама сделала паузу, — у них в магазине грузчика ищут.

Вздыхаю, пряча лицо в чашке… С деньгами у нас полный порядок — северных накоплений хватит на несколько лет жизни. Заработки там неплохие, а тратить попросту не на что, и если не гулеванить, то за пару-тройку лет можно скопить неплохую сумму.

Но у отца свои тараканы, и ему кажется, что если он не работает, не приносит домой получку и аванс, то он — нахлебник. Говорено на эту темы было много — и мной, и мамой… но кажется, без толку.

— В магазин? — спохватываюсь я, перебивая маму, снова начавшую говорить, — Прости мам… пока мысли не улетели, ладно?

— Я… — с силой тру лицо, — вот что хочу сказать… Помните, как я в магазине работал?

— Обычный овощной, — начал было отец, весьма живо отыгравший лицом воспоминания о той непростой ситуации, и, через считанные секунды, своё решительно несогласие с тем, что я вижу это, в общем-то, равнозначно.

— Несущественно! — перебиваю его, — Один чёрт — макли… и кто, по-твоему, крайним окажется?

— Н-да… — с силой втянув воздух, отец замолчал, и кажется даже, перестал дышать, а я добиваю…

— Тебя ведь как увольняли? — напоминаю я, не жалея, наотмашь лупя по больному, — Образцово-показательно, оба раза притом! Всё приписали — и пьянство на рабочем месте, и…

— Я понял, — мрачно сказал отец, пригорюнившись за столом Алёнушкой, — Торговля, и… да почти всё, получается, кроме разве что метлы — не стоит, так?

— Не стоит, — подтверждаю я, и перевожу взгляд на маму.

— Да, Ханна, — кивает отец, правильно меня поняв, — лучше самой уйти, пока всех собак не навесили.

— Я… — вскинулась было мама, но тотчас же замолкла, и, после длинной паузы, будто постарела, безнадёжно махнув рукой.

— У тебя что в школе? — покосившись на супругу, поинтересовался отец.

— Выгнали, — усмехнулся я, — Это ведь школа рабочей молодёжи, а я теперь не рабочий, и, если верить словам директора, уже и не советский.