… да и какое может быть настроение, если из школы меня сегодня исключили?

Секретарша директора, пожилая бледная дама, постоянно пахнущая мокрой шерстью и немного нафталином, и от того вызывающая у меня странноватые ассоциации с молью, остановила вчера после уроков и попросила придти в школу завтра, то бишь уже сегодня, в районе обеда.

Зашёл… и получил на руки документы лично от директора, вкупе с прочувствованными словами о том, что нельзя противопоставлять себя советской молодёжи, которая асфальтовым катком раздавит таких, как я, по дороге к Коммунизму. Благо, говорил он недолго, и я, выслушав его и поглядев на жадно любопытствующую физиономию секретарши и ещё парочки дам, из, как я понимаю, партактива, был изгнан этим Синедрионом из Храма Знаний.

Формальный повод, разумеется, не наша предстоящая иммиграция, а тот факт, что меня уволили с завода, и я-де не имею теперь права учиться в школе для рабочей молодёжи. Восемь классов окончил, и хватит, мои конституционные права на этом закончились.

— Да что за чёрт! — раздражённо прошипел я, пытаясь выбросить из головы всё эту сраную политику, только засоряющую мозг. Я хоть и инакомыслящий, но не диссидент в настоящем смысле этого слова[i], и бороться ради борьбы, заранее зная результат, не вижу никакого смысла. В голову, как назло, лезет то философская хрень, то что-нибудь правозащитное, вгоняющее в уныние и чуть ли не депрессию, и это, чёрт побери, очень мешает жить!

Я не знаю, всех выезжающих евреев прессуют и будут прессовать так, или мы, как авангард еврейской иммиграции, на особом счету, но взялись на нас жёстко. Очень может быть, будет жёстче… и от этих мыслей — аж мурашки по коже.

Отца, устроившегося на новую работу буквально на следующий день, уволили уже через неделю, притом с собранием коллектива, разбирательством личного дела и прочим трэшаком. На всякий случай подогнали «тяжёлую артиллерию» в лице Ответственных Товарищей.

Когда отец вспоминает об этом, у него сразу портится настроение. По редким обмолвкам и обрывкам подслушанных ненароком разговоров, собрание сделали образцово-показательным.

Сложно понять, за каким чёртом такие усилия были потрачены на рядового, в общем-то, работника, но у Ответственных Товарищей своя логика, очень коммунистическая и очень альтернативная. Ну и, как понимаю «Его пример — другим наука», и многих это, действительно, отрезвит.

Песочили его образцово-показательно и провокативно, надеясь, очевидно, что отец сорвётся и наговорит того, что можно квалифицировать как «лишнее» или как уголовную статью, а для газет — как «гнилое нутро» и прочие милые штампы «маде ин СССР». Не сорвался, по счастью, но он и сам говорит, что чудом.

Пошарив в холодильнике, вытащил борщ, и, после недолгих размышлений, заполненных мучительными раздумьями — и сало, и колбасу! А ещё (пропади всё пропадом!) почистил несколько зубчиков чеснока и поставил сковородку под гренки.

После еды малость отпустило, но вскоре опять начала грызть дурацкая рефлексия.

— Я ведь пожалею… — бормочу вслух, накидывая на плечи куртку и выходя за дверь. Закрыв её на ключ, выбегаю на улицу, застёгиваясь на ходу, и так же, на ходу, здороваясь с бабками… безответно, но я уже привык.

До «Трёхгорки» пешком — благо, весенние говна недавно растаяли, и хотя синоптики говорят о грядущих заморозках и возможных осадках, но под ногами пусть и не слишком чистый, но всё ж таки асфальт, а не скользкое чёрт те что. Да и весенние ботинки, кажущиеся после зимы необыкновенно лёгкими, добавляют шага.

— Чёрт… — ругнулся я, глядя на пустующую проходную. Времени до окончания рабочего дня ещё предостаточно, и чем себя занять, я не знаю.

Пошатавшись по магазинам, с неизменными композициями в виде банок «килька в томате» и «морская капуста», составленных пирамидами, да конусами с соком, и недружелюбными продавщицами — тоже своеобразными экспонатами Эпохи, я потратил всего полчаса. Хотя по томительному, тянущему ощущению в животе, вернее будет — целых полчаса.

— А времени ещё… — с тоской проговариваю, направляя свои стопы по подворотням — не то в надежде скоротать время, не то нарываясь на приключения.

— Эй, ты! — слышу свист и оборачиваюсь радостно, сжимая кулаки.

Вместо увлекательного мордобоя, гопота, узнав меня, стала очень дружелюбной…

… и к проходной я пришёл, пахнущий табаком и чуть-чуть — портвейном.

Встал чуть в сторонке, вглядываясь в лица, и всё равно чуть не пропустил!

— Петрович! — окликнул бывшего наставника издали, — Петрович, да погоди ты!

— Подождите, — буркнул он приятелям, отходя в сторонку. Достав «Беломор» из кармана, он прикурил, сложив ладони лодочкой, — Ну, чего тебе? Чего пришёл?

Взгляд недружелюбный, колючий… и от такой встречи я аж растерялся.

— Пришёл, — сказал Петрович, распаляясь, — Тебя, сукина сына, Родина вырастила, воспитала, а ты… Сукин сын!

Он сплюнул на землю тягучую слюну и табачную крошку… а меня будто приморозило к асфальту. В голове никаких мыслей… и мне бы развернуться и уйти, но не идут ноги.

— … не работник, а чёрт те что, — слышу как сквозь вату, и понимая, что Петрович искренне верит тому, что говорит… тому, что я был плохим работником, что (внезапно!) прогуливал, и что…

— … макли эти ваши еврейские, — сказал он и закончил ругательствами.

— Пошёл вон! — это уже он мне в спину…

… и я пошёл. А в голове бьётся обида и единственная мысль — я ведь знал… знал, что кончится именно так!

Но тогда какого чёрта? Зачем мне надо было выслушивать это? Я ведь уже решил уезжать, я не хочу здесь жить, я…

… чувствовал, как разрастающаяся обида рвёт все те незримые, но многочисленные нити, связывающие меня с этой страной. Нити, которыми я, пусть и нехотя, обзавёлся за почти два года жизни здесь, и теперь меня не держит ни-че-го…

— Прививка от ностальгии, — зло сплюнул я, ускорив шаг и вытерев глаза тыльной стороной ладони, и будто током ударило понимание:

Я ведь сейчас стал тем самым человеком, который говорит «Эта страна», а не