потеряв кавалера мешком, упавшего на пол, растерянно пила. И как ни странно, все они были счастливы в полузабытье этого веселого времени. Вопросы и обиды кружились теперь за теплыми стенами, проносясь мимо окон. Приблудный нищий, заглянувший на огонек в желтое тепло постоялого двора, пил милостыню нетерпеливыми жадными глотками, останавливаясь лишь затем, чтобы объявить себя раненым на прошлой войне. Всякий раз, путаясь при этом в числах и названиях.

— Совершенно пораненный, господа хорошие! — орал хмельной попрошайка, представляя в качестве доказательства громадных размеров натоптыш на правой ноге. Снятая чуня, разверзающая вокруг себя удивительную вонь, валялась под столом.

— Какого полка, герой? — хохотала смазливая потаскушка, отталкивая назойливого усача, лезшего к ней под юбки.

— Седьмого гренадерского, — врал низкорослый и худой собеседник, позабыв про пятнадцатый пехотный, и даже второй лейб-гвардейский, куда легко записывал себя пару минут назад. — Совершенно пораненный, добрые люди! Загляньте! Загляньте на раны солдатские. В атаке раненый. Жуть одна! Судьба-злодейка не щадит никого, господа хорошие. На вдрызг ранит прямо в душу!

Милосердные усачи наливали ему, брезгуя, однако дружескими объятьями, на которые тот вызывал всякого дарителя. Вонь от героя в конце концов вызвала его изгнание за соседний стол к громкогласному гармонисту. В качестве компенсации попрошайка был наделен водкой и миской капусты тетки Сани. Там он затих, выпивая и жуя, что бог послал.

— Что — то ты сегодня какой то смурной, — определил Тимоха после того как их с Леонардом рюмки опустели. — Радость же вокруг? Хочешь водки? Хочешь капусты? Все есть, что душа желает.

— Есть, — подтвердил музыкант и закурил, пуская серые клубы, плотно висящие в теплом воздухе, — Только как-то печально все, пан добродий. Вроде как все хорошо: живой как есть, ноги-руки на месте, а тоска душу щемит. И радости той не надо. Не хочется этой радости совершенно!

— У меня такое с перепою бывает, — сообщил веселый собеседник, — ежели с вечеру перепью, то совсем скучный становлюсь. Може болезнь это какая? Я со всем этим даже к доктору ходил, что на Васильевке жил. К хирургу этому. Так, тот говорит — не по моей- то части. Вот ежели у тебя руку отымут или ногу, тогда ко мне, говорит. Я тебе заместо их деревянную справлю. А с душевными хворями, то не ко мне.

— Что же за хирург, что ноги справляет? — засомневался Леонард.

— Вот те крест! И ноги справлял и руки тож. Еще похвалялся, что нет такого, чего он с дереву сделать не мог. Искусен больно был! Как что сделает, так и не отличишь. Еще и красочкой какой покрасит красиво. Я, говорит, даже голову деревянную могу, токмо организм ей не примет никак. К той голове привычка нужна, а без привычки помереть, что плюнуть.

Фантастические деревянные головы доктора с Васильевки заставили пана Штычку хмыкнуть.

Эх, если бы была та привычка! И на каждую потерянную голову в Киеве могли изготовить деревянную. И такую красивую, покрашенную красочкой, великолепную замену всем и всему. Но не было везения, ни в те, ни в эти времена и не принимал ее человеческий организм, а все норовил умереть от такой в принципе пустячной потери. Мысль об этом ввергла Леонарда в еще более невеселые размышления, и он затих, а недовольный молчанием Тимофей встал и пересел к веселому дурно пахнущему столу побирушки, где, хлопнув того по плечу, вызвал полный страдания рассказ о ранах и боях.

— На позиции батюшка, как повезут нас, так бегут германцы то! Богатыри одни были! — заявил нищий, выпячивая цыплячью грудь, — одно слово — гвардия! Их тыщи на нас, так и прут, едят меня мыши! Прет, стало быть, немчура, а мы их да в штыки! Одних генералов ихних целые полки захватили. Ей-ей говорю тебе, как на духу. И газы на нас напускали, и дирижабли, ан нет, стоим мы, аки дубы! С пулеметов постреливаем! А воны бегуть, чисто зайцы!

Отчего бежали германцы, принимая во внимание тщедушность героического попрошайки, оставалось неясным. С другой стороны ароматы, распространяемые им, вполне могли ввергнуть дисциплинированных немцев в паническое бегство. Доверчивый возчик, икая и ахая от доблестных дел, подливал страстотерпцу даровой водки. В ответ тот орал, перекрывая стоны гармоники:

— Благодарствую, батюшка!

Леонард, прислонившись к теплой печи, сделался спящим. Он надвинул фуражку на глаза, отгородившись от истошного мира, безумно радующегося чему-то, ее тонким козырьком. Сны все не шли, просто толклись на пороге сознания полные неясных образов. И было в их толкотне что-то пугающее и мутное.

Так он и просидел до глубокой ночи, размышляя о том, насколько же не везет человеку в поисках, несмотря на то, что он творит добрые дела и борется с врагами. И главным вопросом было, что еще нужно сделать, чтобы все хотения состоялись. Выходило, что ничего, потому что дальше клубился туман. А хотелось чего-то радостного, но не такого громкого, а тихого и умиротворенного. Покоя. Сильно хотелось покоя. Но его не было нигде.

Ни в пылающих небесах, где переминались с ноги на ногу длинные очереди, над которыми звенел ключами святой Петр, орущий на напирающих и недовольно гомонящих усопших:

«Бумаги! Бумаги, согласно уложению соборного нумер двенадцать дробь семь, позаполнивали? А ну не напирай! Не напирай, не то дам раза! Ряды ровняем, рабы божии! Ровняем ряды!»

Ряды ровняли, ругаясь на тысяче языков. Вихрастый пехотинец белого отряда, придерживая разрубленную у шеи шинель, интересовался у каждого встречного, представят ли его Богородице? Уж очень ему хотелось глянуть на Матерь Божию, ту, за которую он бился и умер. А другой в синем жупане и окровавленной мазепинке услышав его, плевал под ноги и бормотал что-то о москалях. Хаос вился в небесах, несмотря на все декреталии и уложения. И лишь строй немцев, попавших под махновский пулемет, стоял спокойно тараща бессмысленные глаза из под касок — кастрюль.

И не было покоя здесь, на заметаемой снегом земле, где мерзли часовые на постах. Ветер забирался под тулупы и шинели, кружился мелким бесом по телу, выхолаживая слабое тепло. А где-то в темноте тяжело бухали неспящие пушки, отправляя в мерзлый, полный метелью воздух снаряды. Частили пулеметы в поисках чьего-нибудь тела. Сновали в беспорядке люди. И бежали, бежали, бежали… Пешком, подводами, набиваясь, в смердящие страхом вагоны самых последних поездов… Кто бежал? Куда бежал?