Хотя он думал, что наблюдать ему нужно за совсем другим человеком.

Он наблюдал и не верил сам себе: не может быть, чтобы это и был убийца, он ведет себя как обычно, он работает, все его мысли о премьере, и ни о чем другом… может, я ошибся? Или он так спокоен и равнодушен, потому что знает, что доказать ничего невозможно? Ведь то, что Кемаль нашел (да-да, вот оно, неужели все так просто?!) подтверждение своим догадкам, не годится даже для предъявления обвинения, а не то что для суда.

Но он нашел и не спускал с него глаз: вдруг он чем-нибудь выдаст себя, скажет что-нибудь необдуманное, – хотя его надежды на это таяли с каждым проведенным в театре днем. У них у всех железные нервы, да, они могут вдруг взволноваться из-за пустяка, могут шумно и демонстративно поссориться, могут выплеснуть накопившееся напряжение резкими и злыми словами или слезами, но в главном они тверды – танцевать во что бы то ни стало. Танцевать: вступать вовремя, несмотря ни на что, танцевать с растянутыми связками, со стоптанными в кровь ступнями, с истерзанной душой и разбитым сердцем, танцевать и улыбаться… философия show must go on побеждает все.

Так, наверно, и будет на премьере, однако сейчас, все, кроме невозмутимого Шевкета, были, казалось на грани нервного срыва.

– Лиза! Лиза! – слышалось со всех сторон, и Кемаль с удовольствием смотрел, как переводчица, быстро войдя в курс дела, иногда даже не обращалась с вопросами к тому, кому их задавали, только поворачивалась для вида, а отвечала сама.

В последние дни Лиза, отправив детей в школу, приезжала в театр, как на работу, и проводила здесь по три-четыре часа, отменив по возможности другие свои дела. Обходиться без переводчика было трудно, английского языка не хватало, немного знающие турецкий Ринат и Цветан были нарасхват, но все сложные и важные случаи во избежание неверного истолкования доставались Лизе.

А сложным и важным, по мнению каждого участника этого околобалетного священнодействия, было именно то, чем он сам в данный момент занимался.

– Лиза! Скажи ты ему! Я не понимаю, как можно до сих пор не привезти декорации! Два дня осталось, он, что, у вас волшебник?! Завтра генеральная, а для дворца ни черта не готово… что значит «сохнут еще»?! Где они, блин, сохнут?!

– Гинтарас, – в который раз четко выговаривала Лиза, – успокойся, пожалуйста. Я тебе говорю: мастерская далеко, а погода сам видишь какая. Ничего не сохнет. Да, можно было месяц назад все сделать, но – увы! У нас здесь все всегда в последний момент. Шевкет говорит, что все привезут к вечеру или, в крайнем случае, завтра. Еще целых два дня, все успеете. Посмотри лучше, как они опять озеро осветили!

– О господи, сколько можно! Объясни ты ему, что я хочу! Почему он справа может так осветить, а слева нет?!

– Я уже говорила, сейчас еще раз скажу.

И она побежала к осветителю, а через некоторое время, добившись нужного Гинтарасу оттенка озера, подсела к Кемалю, наблюдательный пункт которого помещался в последнем ряду партера.

– Устала, два часа уже кричу. Пойдемте чаю выпьем, сейчас, кажется, я им не нужна: первый акт, в нем почти все готово, даже свет. Как вам этот кошмар? У меня иногда такое впечатление, что русские не понимают по-русски, а турки по-турецки, – улыбнулась она.

Наверно, ей хотелось спросить про расследование и про зонт, разве она не имела на это права, добровольно придя ему на помощь? Но она ни о чем не спрашивала, и Кемаль был этому рад, потому что все равно не мог бы ничего ответить.

Они вышли в темное фойе и открыли высокую тяжелую дверь, ведущую за кулисы. Здесь была ожидаемая суета и беготня, и артисты, кто в костюмах, кто без, и что-то куда-то несущие люди; здесь стоял ровный гул, какой бывает от множества слившихся воедино реплик, и в него врывались иногда обрывки музыкальных фраз и нестройные звуки настраивающегося оркестра – и правда, кошмар!

– Сейчас это пройдет, – с понимающей улыбкой сказала Лиза, прокладывая дорогу в разноцветной шелестящей толпе и спускаясь по кривой лесенке вниз, в кафетерий. – Мне это напоминает, как, знаете, у Толстого описано… перед балом. Все уже собрались, тесно, жарко, шумно, неразбериха, а потом раз – и полонез! – на слове «раз» она выразительно взмахнула руками, словно взяв аккорд на невидимом пианино.

– Раньше балы почти всегда открывались полонезом, это танец такой, польский, – пояснила она, – ну и вот… как полонез заиграли, все сразу по парам выстраиваются, красота и порядок. Он такой очень торжественный танец, не быстрый, важный, наверно, поэтому с него и начинали, чтобы все вспомнили, где находятся… под него царь, как правило, выходил. В «Лебедином» им первый акт заканчивается, так что скоро услышите.

– Теперь понятно, почему вы с Айше друг другу понравились: она тоже вечно со всякими цитатами, с ней иногда говорить невозможно! – засмеялся Кемаль. – Вы с ней вообще чем-то похожи…

Он замялся.

Ему стало неприятно, что он позволил себе такое сравнение: как он мог сравнить кого-то, пусть умную и симпатичную женщину со своей Айше? Но главное, о чем ему совсем не хотелось думать, это заложенная в этом сравнении мысль об измене: если признать, что они похожи, то неужели его жена тоже способна безоглядно увлечься другим мужчиной? Он знал, что подобное уже случалось в ее жизни, но он надеялся, что с ним она спокойна и счастлива и что так будет всегда. А вдруг нет? Какой-нибудь интересный музыкант… нет, лучше не думать! С какой стати?! Только потому, что они так легко нашли общий язык, причем такой, на котором мало кто может поддерживать разговор? «Шекспир в промышленности»… что-то такое?

– Я хотела с вами поговорить, – нерешительно произнесла Лиза, – только мне за кулисы надо. Или куда-нибудь к сцене поближе. Мало ли что там возникнет, они меня искать примутся.

– Так давайте допьем чай и пойдем, куда вам нужно. А о чем вы?

– Я… сейчас я все объясню… – Лиза медлила, пока они не поднялись обратно по лестнице и не подошли к одной из боковых кулис.

Отсюда было видно все, что происходило на сцене: там был бал и танцевали что-то веселое, и нарядные девушки кокетничали с прекрасным принцем, и королева милостиво улыбалась, и шут подносил гостям кубки с вином… а у самого края сцены, в углу, стоял, как кукловод, серьезный и внимательный Гинтарас. Его свита: притихшая Нелли, насмешливо кривящий губы Роман, непроницаемый черноглазый Ринат – примостилась в первом ряду партера, готовая по первому призыву броситься к нему на помощь.

Однако помощь, судя по всему, пока не требовалась: все было гладко на этом балу, и если его невидимый распорядитель и устроитель и был чем-то недоволен, то держал это при себе, приберегая на потом, когда последует неизбежный «разбор полетов».

Шевкета не было видно, и хотя Кемаль был почти уверен, что наблюдать ему надо за совсем другим человеком, он почувствовал легкое беспокойство. Он так привык постоянно видеть главного хореографа, что его отсутствие бросалось в глаза больше, чем его высокая заметная фигура.